С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

— Куда летим? — спросил я у одного из этих парней, чьи обгорелые лица и засаленные фуфайки свидетельствовали о давнем отрешении от всех благ цивилизации.

— На Сарез, — сказал парень и ушел в пустое сарайное брюхо вертолета.

— Боже мой, на Сарез…

Там когда-то, три четверти века назад сильно тряхнуло у кишлака Сарез: вершина горы упала в реку Сарез, перепрудила ее наглухо, и вот стала вода собираться в ущелье. Долго-долго прибывала вода, пока не спохватились люди ученые… Там было уже большое Сарезское озеро глубиной в километр, и люди умные без труда представили, как однажды, прорвав запруду, ринется эта масса воды в долину и все смоет на своем пути — и старинные кишлаки, и людей, и скот. Так возникла «проблема Сарезского озера». Над ее решением тщетно бились всякие геологи, гидрологи, лимнологи, поселившиеся в палатках на льду озера в самом сердце Памира.

— А мне можно с вами? — спросил я у дочерна загорелого парня, когда он вышел из трюма за новым ящиком.

— Почему ж нет… — сказал он беспечно.

Начальник милиции, подошедший к нам и представившийся, счел мою импровизацию разумной и проявил полное понимание.

— Когда еще туда слетаешь? Может, никогда… — сказал он. — Редкий случай. А когда вернешься, я еще тут буду. Куда денешься…

И я полетел…

Иногда просыпаюсь я ночью у себя в захолустной Шампани или в Северной Ницце, гляжу на свою усталую руку и думаю: «Неужто это тот же я, тот самый, летал над белым сверканьем Памира, в тесной пропасти ущелий?.. За окном вертолета сияли снегами и льдом вершины-семитысячники, и паскудные их названия (пики Ленина, Сталина, Коммунизма) не омрачали надземной их чистоты (как не омрачают веселья в дорогом парижском кабаке «Клозери де Лила» жульнические таблички, привинченные ради рекламы к столикам (принц педерастов Кокто, Ульянов-Ленин, холуй Сартр, принц, граф)…

Самолет наш сел на лед Сарезского озера, подошли какие-то давно не вкушавшие благ цивилизации русские парни — подошли потолковать с залетным фраером, и я ощутил себя на самом дальнем краю света. Такое острое было ощущение — может, Саша Яковлев и ездил за ним…

Новая ситроеновская экспедиция, ставившая перед собой еще более широкие задачи, чем прежняя, оказалась намного более тяжкой, чем первая, хотя к ней упорно готовились годами. Мусульманский мир оказался более закрытым, чем даже тайный мир пигмеев. К тому же там вечно кипела тайная борьба дипломатических (то бишь, шпионских) интересов. Там шла борьба за власть и влияния, и большевистской разведке здесь было раздолье.

Яковлеву нелегко бывало уговорить кого-нибудь позировать для портрета, а о женщинах не только с открытой грудью, но и просто с неспрятаннымым носом можно было забыть начисто.

Саше удалось нарисовать носильщика-курда в Багдаде, борцов в зурхане, одного ученого перса в Тегеране, туркменского всадника в Герате, воинственный танец в Мокуре, да несколько городских пейзажей, не прикрытых покрывалами лишь по нехватке ткани…

Работать на ходу, в машине оказалось трудно. Яковлев делает какие-то значки себе на память в блокноте, пытаясь хоть обозначить виденное для будущей работы. К тому же художник ставит теперь перед собой все более трудные цветовые задачи, вырабатывает новую цветовую гамму, отвечающую его восприятию Востока.

Из Афганистана экспедиция отправляется в долину Бамьян, что лежит в самом сердце Гиндукуша. Странствие по Гималаям завершилось в Шрингаре. Легкий на подъем Саша-Яша, которого теперь в экспедиции зовут Яко, показал себя неплохим скалолазом.

Но дорога становилась все труднее: у перевала Бурзиль (высота 4188 метров) их ждали снежные завалы. Поспешая на помощь группе Виктора Пуана, попавшей в плен, Яковлев и Хаардт встретили в Кошбеле первых киргизов. Они впервые пили чай в киргизской юрте.

Чуть позднее, отправившись на разведку в соседнюю долину, Яковлев встретил караван, ведомый погонщиком Мулабаем, который говорил на неслыханном в этих местах экзотическом языке: он говорил… по-русски. Вытащив из кармана визитную карточку с адресом своего монпарнасского ателье, Яковлев черкнул на ней несколько слов по-французски и Мулабай взялся доставить записку в лагерь Хаардту. Там было короткое и умиленное сообщение:

«Я познакомился с Мулабаем, который произвел на меня очень хорошее впечатление и который вдобавок почти правильно говорит по-русски. Он проходил через Гез и обнаружил, что там много воды, но он надеется, что к тому времени, когда мы придем, вода немножко спадет. Переход в Шишиклике показался ему трудным — много снега. Караван сюда доберется 4 сентября».

Экспедиция Хаардта поднялась в предгорья Памира. За перевалом Улуг Рабат (высота 4200 метров) они вышли на берег прозрачного озера, чистого, как слеза.

И вот, наконец, китайский Кашгар. Вежливые улыбки, китайский чай и вдобавок — полный запрет на любые научные исследования. Начинается бесконечное ожидание виз, разрешений на дальнейшее путешествие. «Желтый круиз» буксует и вязнет в тине красного Китая.

«Маршал» Кинг, который командует в Синьцзяне, не выпускает экспедицию из Урумчи. Как некогда в джунглях Африки, Яковлев возвращается к своей роли художника-дипломата. Не щадя сил, он рисует синьцзянскую красную бюрократию. Здешнее начальство позирует так же охотно, как кремлевское, а этнограф-художник по вечерам делает записи в своем дневнике, с любопытством описывая местные (уже вполне революционные) нравы:

«Когда маршал Кинг, президент Синьцзяна, предоставил мне на обозрение свой лик курильщика опиума пыльно-воскового цвета и уселся в позе, в которой обычно предстают маршалы на фотографиях в европейских журналах, я начал рисовать его, окруженный с двух сторон его палачами-телохранителями, державшими руку на маузерах и сверкавших красными кожаными повязками на стриженных головах». (Обратите внимание в этом описании на ироническую нотку, которая не осмелилась прорваться в мемуары петроградских и московских художников, рисовавших затянутого в кожу Троцкого и его подручных).

Потом Яковлеву пришлось еще рисовать синьцзяньского комиссара по иностранным делам, тоже в униформе полувоенного образца, созданной, как догадался Яковлев, на потребу коммунистических чиновников «великим мужем китайской революции» и оттого носящей название «сунятсеновки» (нечто вроде «маленковки», в которую облачался московский друг Берии). В общем, судя по малоуважительным комментариям Саши Яши, китайские держиморды не привели его в революционный экстаз, в который приводили они и парижскую левую элиту в воскресном Фезандри, и самого издателя Вожеля, а позднее дочку Татьяны Яковлевой Франсин, и вождей смехотворной Студенческой Революции 1968 года.

Маршал Кинг не удовлетворился дарами искусства. На переговорах с французами он проявил бандитскую деловитость (московские вожди называли ее почему-то «американской деловитостью», соединенной с «большевистским размахом»). Он потребовал от Ситроена заплатить выкуп за освобождение «заложников» (уже и в ту пору в Москве, и позднее в «социалистическом» Вьетнаме людей выпускали на свободу за деньги. Может, именно это означала знаменитая фраза Сталина о том, что люди «наш главный капитал»). Ситроену оставалось только послать выкуп: дюжина гусеничных тракторов прибыли в ноябре в коммунистическое царство маршала. Экдпедиция смогла покинуть Урумчи и тронуться дальше.

Дальше она на некоторое время была остановлена армией Чан-Кай-Ши. А между тем, началась зима. Не надеясь на скорый исход, Хаардт заказал у здешних меховщиков теплую одежду, в которой и сам он, и его спутники выглядели очень живописно (на известной картине Яковлева они выглядят вполне обреченными). Теперь можно было двинуться в пустыню Гоби.

Еще до их отбытия из Урумчи всевластный маршал разрешил европейцам зарисовать кое-какие развалины, но живых людей (своих подданных) рисовать не позволил. Только в Базаклыке, близ Турфана, Яковлев смог снова взяться за кисть. Мертвые развалины были признаны безопасными для дела революции. Но на дворе стоял мороз, замерзали краски, и спутники помогли художнику приспособить специальное подогревающее устройство для палитры. Яковлев был растроган участием, которое принимала вся группа в его художническом труде.

В ледяной пустыне Гоби при 33-градусном морозе механики экспедиции сумели провести машины благополучно. Человеческое тепло путники нашли здесь лишь в христианских общинах Лянг-Чеу, Нинг-Хиа и Сан чен Хунг, затерянных среди пустыни. В католическом монастыре Лянг-Чеу они провели первый день Нового 1932 года. В Нинг Хиа — впервые за два месяца — увидели газету и узнали, что японцы вторглись в Манчжурию.