С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции - Борис Носик

Вот, наконец, и сонный остров Мадагаскар — ни огромных деревьев, ни львов, ни носорогов, ни слонов, зато разноцветные птицы и бабочки. А вот и Тананарива, «деревня в тыщу домов», совсем недавно открытая для себя французскими художниками — и Пикассо, и Леже, и Браком, и Майо.

Яковлев устраивает здесь последнюю свою африканскую выставку, и местный критик (а здесь есть уже и критики) объявляет его «русским Гогеном, которому доводилось читать Толстого, Достоевского, Тургенева и Бунина». Браво, Мадагаскар: многие ли из парижан слышали об эмигрантском писателе Бунине?

Яковлев писал на Мадагаскаре портреты местных жителей, и под одним из них благодарный мальгашский житель сделал благодарственную подпись, которой Каролин Хаардт завершила свой яковлевский альбом: «Все проходит, кроме искусства. Спасибо Вам за то, что мои черты смогут остаться бессмертными».

Уже и на Мадагаскаре парижане начали праздновать завершение своей экспедиции, а уж по возвращении в Париж торжества эти приняли небывалый размах, Андре Ситроен был опытный мастер пиара.

В марте 1926 года в парижской Опере, а потом в театре Мариво демонстрировался фильм об экспедиции, имевший огромный успех. В театре Мариво документальный фильм (с Сашиным участием, конечно) шел добрых полгода. На одном из сеансов побывал даже старый президент Франции Поль Думер (тот самый, которого шесть лет спустя застрелил в центре Парижа косивший под психа подозрительный русский «националист», совершивший перед этим вполне подозрительную поездку в Москву).

Надо признать, что успех африканской экспедиции, затеянной блистательным «французским Фордом» Андре Ситроеном (даже если в отличие от арийца-антисемита Форда он был просто сообразительный одесский еврей Цитрон), — успех этот был не только коммерческим, но и научным. В этом смысле он похож был также на египетскую экспедицию Наполеона (проигравшего англичанам все, что можно было проиграть, но сильно продвинувшего вперед науку). Не говоря уж о документальном фильме и тысячах метров отснятой кинопленки, экспедиция привезла многочисленные экспонаты, привезла животных и птиц (800 разновидностей птиц, 15 000 насекомых), привезла 800 фотографий, а также полтысячи картин и рисунков, сделанных штатным художником и этнографом экспедиции Александром Яковлевым.

5 мая в галерее Шарпантье (на улице Фобур-Сент-Оноре) открылась выставка африканских работ Александра Яковлева. Художник отобрал их для выставки около трех сотен. Газеты и журналы (вплоть до самых серьезных, вроде «Журналь де деба») увенчали русского героя лаврами победителя. Критик «Голуаз» Робер-Рей сравнивал его с Давидом и Энгром, напомнил о его петербургской школе, не забыл упомянуть Шухаева и Сорина. «Прямой потомок Давида и Энгра месье Яковлев, — писал Робер-Рей, — продолжает линию тех художников, что еще при Луи-Филиппе сопровождали южные экспедиции…»

В октябре 1926 года в одном из павильонов Лувра открылась выставка «Черного рейса». Шумный успех имела та же выставка в Бельгии, где Яковлева знали и раньше. Теперь Александру Яковлеву были заказаны иллюстрации к новому роскошному изданию нашумевшего гонкуровского романа Рене Морана об Африке («Батуала»).

Конечно, шумный успех африканских выставок и в галерее Шарпантье, и в Лувре, и в Брюсселе не был неожиданностью. Он был подготовлен полутора десятилетиями моды на «негритянское искусство» в Европе и, в первую очередь, в Париже. Если в 1910 году Пикассо и Брак «открывали» негритянское искусство, то в 1923, оформляя спектакль «Сотворение мира», Леже попросту скопировал африканские одеяния. В те послевоенные «безумные годы» негритянский джаз звучал в Париже на каждом шагу. Так что выставка «Ситроена» и Александр Яковлев, оказавшись в нужное время в нужном месте, лишь способствовали углублению моды на все «негритянское».

В конце 20-х годов даже большевистская Россия не осталась в стороне от ситроеновско-яковлевских торжеств. И то сказать, было кому похлопотать о них и в Москве — от Игнатьева и Вожеля до Андре Ситроена. Дошло до того, что в 1928 году Александру Яковлеву устроили выставку в стенах его родной Академии, в Петрограде, уже, впрочем, переименованном в Ленинград. Яковлев участвовал и в тогдашней выставке современного французского искусства в Москве. А еще через год вышла в Ленинграде в русском переводе Таубе книжка Хаардта (Гаардта) и Одуэн-Дюбрея «На автомобилях через Африку». Так что, не следует принимать всерьез поздние (уже американские) рассказы знаменитой Сашиной племянницы о неком исконном «антибольшевизме» или «антисоветизме» семьи «дворян Яковлевых».

Саша Яковлев с такой же дружеской беспечностью общался в петроградские и в парижские годы с пробольшевистской публикой, как и с представителями высокой аристократии (и французской, и итальянской), с новыми и старыми миллионерами.

В том же 1928 году сверхпопулярного художника Яковлева взял с собой в путешествие по Эфиопии Генри Ротшильд. У богачей было принято издавна — путешествовать в компании знаменитых и занимательных людей. В наше время эту традицию подхватили влиятельные «народные избранники» и даже «новые русские». Французский президент Миттеран возил в своей свите заграницу любимых своих писательниц, которые его тем или иным образом забавляли (скажем Франсуазу Саган, которая умела «делать обезьянку»). Партийный шахтер Хрущев возил в своей свите на Кавказ французского экзистенциалиста-коммуниста Жана-Поля Сартра. Нынешние «новорусские» нувориши возят в Дубай или Куршавель не только девочек, но и падких на халяву представителей худинтеллигенции — позабавят за долгим обедом… Ну, а Генри Ротшильд взял с собой в Африку знаменитого Сашу Яшу.

Но, конечно, трудяга Яковлев не только странствует в эти годы. Он пишет замечательный портрет своего друга Василия Шухаева, элегантного и задумчивого художника, которого Яковлев вытащил в Париж. Правда, теперь они реже видятся, но вот свиделись: посиди, я тебя буду писать…

Не исключено, что нынешние головокружительные успехи Яковлева, которые были у всех эмигрантов на устах, наложили какой ни то отпечаток на отношения двух закадычных друзей. В русских монпарнасских кругах давно привыкли называть их имена рядом, как пример успеха и пробойности, а теперь эту пару называли как ярчайший пример несправедливости судьбы, некого неравенства в распределении даров жизни, некоего даже коварства. И не только знакомый с парижской жизнью лишь по слухам «русский американец» Николай Ремизов пишет, что вот мол Яковлев даже «преподает», а Шухаев, бедный, только «расписывает платки», но и парижанин-мирискусник Константин Сомов (тоже явно с чьих-то слов) сообщает сестре, что вот Яковлев процветает, а Шухаев, говорят, спасается преподаванием:

«Яковлев процветает… а Шухаев, говорят, прозябает и питается школой, которую открыл в районе Монпарнасса». «Говорят…» Но кто говорит? Ведь Сомов так недавно сам еще писал сестре о прелестных мастерских Яковлева и Шухаева, о том, как удобно сами поселились в Париже…

Да ведь дела Шухаева и правда шли пока не так уж плохо: роспись особняка на рю Перголез, иллюстрации для изданий «Плеяды», портрет Вожеля, работа в театре, в кино и еще, и еще. Да ведь и преподавание, о котором упоминает Сомов с горечью, он любил. Откуда же шли эти коварные слухи? Кто кому жаловался? Возможно, жаловалась светским подругам жена Шухаева Вера Гвоздева. Она уже и по приезде в Париж скучала по Питеру, по сестрам, по матери. Возможно, ее раздражало (как некогда раздражало первую жену Шухаева) невольное сравнение между двумя неразлучными друзьями. Но такого сравнения только ленивый не делал…

Между прочим, Вера и сама довольно скоро, заместо своей романской филологии, здесь невостребованной, освоила в Париже новую профессию (она-то и окажется для нее спасительной в не слишком далеком будущем): стала вручную расписывать абажуры, потом занялась шитьем, вышивкой, всяческим рукоделием (этим и великие княжны в Париже не брезговали, а способной дочери купца 2-й гильдии и сам Бог велел).

Что же до знаменитого, занятого по горло Саши Яковлева, то у него возникли в ту пору собственные проблемы, и вполне серьезные — проблемы творчества.

Еще после своей первой дальневосточной выставки в Париже, Яковлев написал Кардовскому, что ощущает необходимость вырваться из плена экзотических сюжетов — от «изумительных стран, которые дают слишком большую, слишком богатую пищу с точки зрения “материала для картины”. Настолько богатую, что начинаешь чувствовать, что теряешь серьезного, глубокого анализа, начинаешь невольно делаться иллюстратором».

И вот теперь, в ореоле одного из лучших в мире рисовальщиков, которого называют, то «русским Энгром», то «русским Гольбейном», Александр Яковлев решает доказать миру, что он и как живописец способен решать сложные художественные задачи. А оттого — снова за ученье.