Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев

булыжник-переросток), на глыбе раскрытая бронзовая книга, на ней, бронзовое же, перо… Я в почетной паре с Гюнтером Грассом, свежим нобелем, прибывшим специально на открытие… Ко мне склоняется молодой прихвостень по культуре с уже отпечатанным на принтере протоколом в руках: в смысле какая у меня должность, как объявить. Я читаю у него через плечо: Олег Битов. Сколько можно! Сколько будет доставать меня эта история с бегством брата, которую знает каждый бывший комсомолец и чекист! Грасс знает именно Андрея, а не Олега. На моих глазах чиновник тщательно вычеркивает имя Олег и надписывает над ним Андрей».

Далее события развиваются сообразно протоколу – торжественные речи, разрезание ленточек, падение тканей, аплодисменты, неформальное общение. До Грасса, разумеется, не добраться, он в плотном кольце из высокопоставленных поклонников его творчества.

Битов вспоминает: «Хотелось скорее выпить и закусить, но я достался прессе… и сокровенным моим читателям, робевшим перед лауреатом, но не передо мною. И пока я вещал, ожидая фуршета, один даже откололся от свиты Гюнтера (как я думал, его переводчик) и подсел на лавочку ко мне, особенно ласково и преданно прильнув, вроде как мы друг друга давно знаем… Одет он был импозантно, на грани вычурности: идеальная выбритость, как бы смокинг, как бы гвоздика в петлице (была или не была?) и бабочка (точно была!); блестящий антрацитовый взгляд и выразительные морщины исключали подозрение в потертости. Присмотревшись, узрел я в нем и нечто маскарадное, венецианское».

Автор ловит себя на том, что «переводчик» (назовем так венецианца из свиты Гюнтера Грасса) все больше напоминает ему его брата – Олега – и манерами, и стилем поведения, и пластикой, да и антропологически тоже.

В рассказе «Стук-грек!» Битов пишет: «Забавно, что при этом он сам начинал все более походить на моего брата, такого соскучившегося по моей братской любви и доверительному разговору. Мы теплели. Он легко поддавался на мои вопросы, охотно отвечал, а я все менее получал информации. Не только об Олеге мне не удалось ничего выяснить, но и о нем самом, что напоминало мне, в свою очередь, мои попытки выяснить что-либо у самого Олега».

Стало быть, и наши попытки узнать, что-либо об О. Г. Битове изначально обречены на провал.

«Он настолько полон почтительности, что в нем уже не остается места ему самому», – читаем в романе Роберта Музиля «Человек без свойств», – «все, что он видел, заставляло его задумываться, а слишком много думать он в то же время как-то побаивался… человек без свойств не говорит жизни “нет”, он говорит “еще нет!”».

Наречие «еще» – как возможность отсрочить решение, приговор, помыслить о перемене участи, замедлить время, оказаться в том самом лимбе, о котором мы уже говорили в начале этой книги, размежевать реальность и подсознательное, которое в конечном итоге оказывается не то, что значимей яви, но много содержательней ее.

Читаем у Битова: «Назвался мой знакомец графом или бароном, не помню… но этим-то “бароном” он и совпал окончательно с Олегом. Баронет фон Битофф с принадлежащим ему замком в Чехословакии (о замке Bitov имел я неосторожность сам поведать Олегу как о курьезе)… напротив меня сидел Олег! Фуршет, однако, сворачивался, и моим друзьям и читателям удалось наконец-то меня оторвать от “брата”».

На следующее утро выяснилось, что никакого «переводчика», «венецианца», и уж тем более Олега Битова на фуршете не было. А потом раздался телефонный звонок и Андрею сообщили, что вчера в час дня его старший брат умер (как раз, когда «молодой прихвостень по культуре» вычеркивал в протоколе имя Олег).

Читаем у Битова: «Перед глазами вставал образ моего вчерашнего собутыльника: тело как черное облако, будто во фраке со скрытыми под ним непомерными мушиными крыльями. Нет, не сразу углядел я нечто угрожающе-жужжащее в этом инобытиянине. Ангел смерти…?

Когда-то давно, в шестидесятые, после редкого наезда брата в Питер, хотел я написать рассказ под музыку Баха “Каприччо на отъезд любимого брата”».

Нет, не написал…

Сон Битова 3

Я просыпаюсь. Через полвека, в Москве.

За окном черно, там у меня Ленинградский вокзал.

Андрей Битов

С 1972 по 1980 год из Ленинграда на постоянное место жительства в США, Израиль, Францию и Германию выехали, помимо прочих, Иосиф Бродский, поэт, эссеист, переводчик, Анри Волохонский, поэт, переводчик, драматург, Ефим Эткинд, филолог, историк литературы, Константин Кузьминский, поэт, эссеист, Владимир Марамзин, писатель, издатель, Яков Виньковецкий, философ, писатель, художник, Лев Лосев, поэт, литературовед, Владимир Аллой, издатель, публицист, Людмила Штерн, журналист, переводчик, Борис Парамонов, философ, культуролог, Давид Дар, писатель, журналист, Дмитрий Бобышев, поэт, переводчик, литературовед, Сергей Довлатов, писатель, журналист, Михаил Хейфец, писатель, историк, журналист, Юлия Вознесенская, прозаик, православная поэтесса.

Ленинград оставался.

Люди уезжали.

Со многими из них Андрей был дружен, многих неплохо знал…

Впрочем, это было то время, когда и ему самому в городе получалось бывать все реже и реже, наскоками, набегу.

Многих адресов уже не существовало.

Во многих квартирах жили уже чужие люди.

Блуждание теней – иначе и не скажешь.

Выходил из поезда на Московском вокзале, закуривал, шел по платформе, слушал невесть каким образом доносившиеся до него со всех сторон голоса ленинградцев, уже ставших ньюйоркцами и мюнхенцами, иерусалимцами и парижанами.

Впрочем, разобрать, что они говорили-гомонили, не представлялось никакой возможности.

Оглядывался по сторонам и неожиданно обнаруживал себя в центре стихийного, массового праздничного гулянья, «потерявшейся демонстрации», как сказано в «Пушкинском доме», «формально обобщающего целеустремления».

Чувствовал себя при этом неловко, но отступать было уже поздно, и далее по тексту: «Гуляя, мы стечемся на ту же Площадь, куда нас вели, где нас покинули, – бродим бессмысленно по месту потери, ищем. Найдем – знакомство, собутыльника, драку, ничего не найдем, пойдем спать.

А нас еще упрекнут, что мы здесь разлили много водки… Зато – не крови! Водка – мироносица сюжета. И поступком становится не что, а где и с кем… Протрезвеем – обнаружим труп.

С Площади толпа перетекает, ничего там не найдя, распределяется по освещенным местам. Темнота набережной – серый мотыльковый лёт, Площадь – фонарь. Понравилось нам освещать свои декорации, как в театре… У нас, как что войдет в моду, уж не выйдет. Обнаружили мы в этом вкус, в пределах этого разовьемся до полноты… в любви делать то же самое. Освещено: купол Исаакия; Медный Всадник (подсветка снизу, обратные тени, громоздятся подковы и ноздри – ракурс Бенуа…); Адмиралтейская игла (чтобы была всегда “светла”…); желтая стена Адмиралтейства подсвечена желтым же, снизу (софит? рампа?); напротив, через черный провал Невы, чуть подсветим университет (филфак); кораблик, корабль военный, осветит сам себя: