Андрей Битов: Мираж сюжета - Максим Александрович Гуреев

блокноты которого изобилуют описанием сновидений, что впоследствии станут частью его сочинений – сон с тремя рыбами, сон про смерть дерева, сон про всадника, сон о дачной местности, сон о том, как снимают кино, сон об Олеге Васильевиче Волкове в самом начале Страстной седмицы, сон об умершем отце.

Сон об умершем отце – Битов пишет так: «Куда наведывалась его душа на третий, девятый, сороковой?.. Через год он наведался лично ко мне, во сне. Будто на улице встретился… Спросил его о главном: я склонился к нему… и как свой своему: “Ну, а сколько мне осталось?” Я стал его убеждать, что знать мне надо не из чистого любопытства, я готов ко всему, но должен, в таком случае, успеть. Имел в виду мое Дело (с большой буквы), которое, как мне стало теперь ясно и, по-сыновьи, лестно, он вполне признавал. Отец слушал меня невнимательно, наконец, что-то окончательно взвесив… выкинул мне, даже небрежно, как бы, не разделяя нашей смертной и праздной заинтересованности в жизни, – выкинул два пальца… Как рога или заячьи уши… Сон распался» (сидя в Сетуни, Битов тоже выкинет два пальца – V – victory).

Сон распадается как город, который с каждым приездом все более и более обретает черты иллюзорные, потому что многих его жителей уже нет. Одни ушли из жизни, другие уехали из страны, забрав с собой часть пространства, которое еще совсем недавно имело абсолютно реальные очертания, было предметно и обитаемо.

Переселение с Аптекарского, 6, завершилось в 1981 году.

Алексей Алексеевич (дядя Аля) с семьей переехали на проспект Просвещения – это северная окраина Ленинграда в районе Парголово.

Ольга Алексеевна получила комнату в коммунальной квартире «с соседом, окончившим консерваторию, пианистом эстрадником» на Достоевского, 34.

Аптекарский прекратил свое существование.

Нет, на карте города дом, разумеется, сохранился, как, впрочем, и местность, именуемая Битовым Аптекарским островом, но отныне всё это было уже частью некоего вневременного миража, иллюзии, которая существовала только в памяти, была запечатлена на бумаге, многократно избитой-измордованной печатной машинкой, или на нерезких, полуразмытых фотографических карточках, упрятанных в ящиках дедова стола.

«Питер мне каждый раз рвет сердце», – повторял Битов после посещения города, словно жизнь здесь остановилась еще в 1977 году, когда он переехал отсюда в Москву, и наблюдать за тем, как «синие часы», сбившиеся с боя, уже не показывают время, но в силу инерции воображения должны это делать, было просто невыносимо…

Итак, еще какое-то время автор стоит перед домом на Аптекарском проспекте, затем поворачивается и идет прочь – мимо ограды Ботанического сада к реке – размышляет при этом: «Снится мне ночь… Я с двумя одноклассниками топчусь на набережной напротив школы. Утренняя, еще не морозная, но уже зимняя тьма. Нам надо перебраться через речку, еще более черную, чем тьма вокруг… Почему-то это я должен лезть в воду первый, это даже не обсуждается. Вода почти под ногами, только через ограду набережной перелезть, как в окно».

Ускоряет ход.

На ум тут же приходит рассказ отца о том, что «до войны по набережной Фонтанки ходил троллейбус. Однажды он пробил ограду и упал в речку, утонул… спасся единственный человек».

Сочинитель недоумевает – было ли это рассказано ему в реальности или во сне, а если во сне, то получается, что он наблюдает сон уже внутри другого сна?

С этими мыслями Битов видит себя стоящим на берегу реки: «Когда увеличиваю память, то вижу и еще… Вспышка памяти черно-белая, отпечаток с крупным зерном и подтеками, как мартовский, изгрызенный первой весною снег. По ледяному озеру колонна грузовиков, я в одном из них, весь укутанный и сжатый чужими телами. Поверх льда уже полметра воды. Я любуюсь тем, как от колес грузовика расходятся широкие и кривые брызги-волны, чувствую себя капитаном на мостике корабля. Бомбят. Весело! Тут впереди идущий грузовик уходит носом под воду: вокруг снег, посреди черная дыра воды, крупные цифры на заднем, торчащем над водой борту… Номера!»

Еще одна вспышка – номера на спинах участников соревнований по сдаче норм ГТО по плаванию в ноябрьской Неве!

Становится страшно не потому что это уже сон Левушки Одоевцева, а потому что лезть в эту черную ртутную реку смертельно опасно.

Но другого выхода нет. Битов пишет: «Я спустился у сфинксов к воде. Было странно тихо, плыла Нева, а по небу неслись, как именно в сером Петербурге бывает, цветные, острые облака. Неслось – над, неслось – под, а я замер между сфинксами в безветрии и тишине – какое-то прощальное чувство… как в детстве, когда не знаешь, какой из поездов тронулся, твой, или напротив. Или, может, Васильевский остров оторвался и уплыл?.. Раз уж сфинксы в Петербурге, чему удивляться? Им это было одинаково все равно: тем же взглядом смотрят они – как в пустыню… И впрямь: не росли ли до них в пустыне леса, не было ли под Петербургом болота?.. Странный Петербург – как сон… Будто его уже нет. Декорация… Петербург двоится. В нем две воды. Одна вода – поверхность: ее – много, она – прекрасна, она разбивает город на прозрачные грани, в которых он и отражается, удваиваясь, играя в призрачность того и другого: отражение – реальнее. Другая вода – вертикальна, сверху и снизу, мутная ось зарождающейся бури… Вода, снег, лед, иней… пар, туман, морось, дождь, ливень… Если перечислить все состояния воды, то останется еще одно – Петербург. В нем есть пространство, но нет объема. Одни фасады и вода. Представить себе внутреннюю или заднюю часть дома бывает затруднительно. Живут ли там? И кто? Петербург населен литературным героем, а не человеком. Петербург – это текст, и ты часть его. Герой поэмы или романа. Тогда проспекты и улицы выглядят, как обмелевшие каналы. В затопленном состоянии они даже естественнее».

Итак, перед нами город – как часть некоего повествования, которое сочинитель не столько записывает, сколько переживает, переосмысливает. Потом, разумеется, фиксирует сюжет на бумаге (память не безгранична и не идеальна), но вовсе не тот, что был на самом деле, а тот, который родился в его подсознании.

Что же касается до смены адресов и связанных с ними персонажей, то это лишь свидетельство того, что закончился один текст и начался другой, который требует такой же безоглядной веры в себя, как и предыдущий.

И раб Божий верует.

От улицы Восстания (последний питерский адрес Битова) до Преображенского собора, что на пересечении Пестеля и Литейного, минут пятнадцать пешком.

Исповедь здесь принимал сухой, болезненного вида священник.

Перечисление грехов он слушал с закрытыми глазами, словно бы перед его мысленным взором в образе пациентов психиатрической больницы, что на Пряжке, проходили винопитие