Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

Мотре, что-то Мотря взяла у Васильевича. Потом все увидели затасканный, желтой кожи кошелек. Зыркнула Мотря в кошелек, там лежала толстая пачка денег, перевязанная тесемочкой. Заколебалась — отдать сыну или невестке, но все-таки отдала сыну, — невестка держала больного ребенка на руках.

— Тысяча, тысяча там! — вырвался Васильевич.

— Тут одна от Васильевича, а три от меня. Хорошо бы больше, но нет. Еще будем собирать, так соберем, лишь бы вы, дети, горя не знали…

— Мама!.. Васильевич! — вскричал Марко. — Вернем все до копейки!

— Ну, по коням? — не столько спросил, сколько приказал шофер Горик. — Здоровьем ребенка рисковать не следует.

— А я ж вас и в дорогу не собрала, как вы поедете с пустыми руками? — заволновалась Мотря. — Это ж вам не в руках нести, а в машине везти. Петуха или курицу зарезать не успею, да и в кладовке не одни только мыши.

Пока Мотря с Васильевичем, запыхавшись, из кладовки в багажник «Волги» носили сахар (ведь если женщина работает на сахарном заводе, то и сахар водится в хозяйстве), засоленное и закрытое капроновыми крышками в трехлитровых стеклянных банках свиное сало и залитое смальцем жареное мясо, тоже в банках, но уже в литровых, кошелек с деньгами старого Васильевича незаметно очутился в кармане кожаной куртки шофера Горика, включившего магнитофон на всю железку. Над селом гремел хрипловатый голос:

— Удивительное рядом, но оно запрещено!..

Вскоре все торопливо прощались, Мотря Варняга хмурила в печали редкие брови, на руках невестки заходился плачем больной ребенок, насупившийся Васильевич походил на одеревеневшего полевого кобчика, а Марко, целуя мать, весь дрожал, будто из его груди должна была вот-вот вырваться раскаленная лава. Несколько старых женщин, остановившись невдалеке, через дорогу, смотрели на Мотрино подворье. Шофер Горик выключил, магнитофон — и внезапно обвалилась тишина, в которой материно всхлипывание было похоже на всплески ветра по лопухам.

— По коням! — весело сказал Горик, включая мотор.

Хотя ребенок и плакал, невестка подарила на прощанье свекрухе улыбку, и на эту улыбку Мотря Варняга и нахохлившийся Васильевич как-то жалостливо распечатали губы. Оба и руки подняли, прощаясь, и женская рука плавала в воздухе крылом чайки, а мужская замерла у виска, словно старый Васильевич честь отдавал по-солдатски.

— Счастья вам, дети, — прошептала мать.

А у старого Васильевича еще резче запаутинились морщины под глазами, что в сухих сетях паутин походили на пойманных и помертвевших мотыльков…

Машина выскочила из села, как рыба из верши, и подлетела — посеребрилась руслом полевой дороги, взметая серые тучи медленно тающей пыли, с полевой дороги нырнула на запруженную транспортом трассу и побежала с щучьей скоростью. Ребенок на руках у Нади спал. Магнитофон пел: «Послушай, Зин, не трогай шурина, какой ни есть, но он родня. Сама намазана, прокурена, смотри — дождешься у меня!..» Марко открыл боковое стекло и старался выпускать дым из машины. Из кармана в чехле на переднем сиденье достал бутылку водки, стал пить с жадностью, словно воду.

— Не пей, — посоветовал Горик.

Марко вздрогнул, подавшись вперед, и застонал Горику на самое ухо:

— Гад я, гад!

— Конечно, гад. Только тихо — ребенка разбудишь. Никто с тобой не спорит, чего шипишь?.. Мы тебя к матери не посылали, это твоя идея. Идиотская, правда, как и все твои идеи, но удалась. Заметил: чем идиотнее твоя идея — тем легче удается? Надя, вот скажи: и любим его за идиотские идеи, и презираем, правда? Чем больше любим — тем больше презираем, чем больше презираем — тем больше любим. Дикая логика, но факт!

Въехали в районный городок, тонущий в зеленых волнах кленов, тополей и яблоневых садов. Заметив их машину, от подъезда кинотеатра кинулась молодая женщина в лимонной «надувной» куртке, несмотря на летнюю жару, с открытым цветным зонтиком над рыже-овсяным снопом волос, тщательно уложенных в парикмахерской. Горик остановил машину, и женщина, беря из рук Нади сонного ребенка, спросила не без любопытства:

— Ну, как операция «И»?

— Все о’кэй. Вот только маленькая накладка.

— Накладка? — молодая женщина подозрительно взглянула на угрюмого Марка, что не смотрел, а цедил осоловевшим взглядом. — Какая накладка?

— С ребенком твоим. Всяких сосок и бутылочек с молоком и кашками не захватили с собой, вот он и надрывался. Спасибо за ребенка, очень помог в нашей операции. Хорошо, что хоть ползунки были…

— Пусть с грудного возраста привыкает к операциям!.. Ах ты, бедняжечка мой! Сейчас мамка накормит тебя, побежали домой… А когда вас ждать?

— Или мы тебе позвоним, или ты к нам приезжай… Все о’кэй!

Машина покатилась, районный городок стал отодвигаться назад под песню Владимира Высоцкого: «Эта ночь для меня вне закона!.. Почему мне в кредит по талону, предлагают любимых людей…» Надя достала зеркальце и бледно-лиловой помадой стала подкрашивать губы, стараясь вытянуть в уголках. Уже когда в густом, как вода, предвечерье ехали через дубовый лес, обступавший дорогу, она обернулась к Марку, сидевшему сзади, потрепала ему волосы и засмеялась:

— Ну, человече, и почему не плачем вдвоем по родному ребенку? Вот так отдали — и ни слезинки в глазу? А кого ж будет нянчить баба Мотря на даче? Слышь, Горик? Мы как-то и не подумали об этом, кого будет нянчить Мотря на даче в лесу!

— А ты, сука, не шелести, — процедил Марко.

— Значит, так, — сказал Горик, съезжая на обочину. — Надю не обижай — раз. А два — мы с Надей тебя не уважаем, хоть землю ешь. Ну, с кем из нашей компании не бывает, что засыпятся, загремят на отсидку! Жизнь есть жизнь. Вот ты отсидел три года за то, что втирался в доверие к людям наивным и доверчивым, что бабки брал у них и шмотки, за такое по головке не гладят. Но еще не бывало, чтобы втереться в доверие к родной матери!

— Бывало, — промямлил присмиревший Марко. — Втираются, каждый по-своему. Кто ж виноват, как не ты? Если б не проиграл тебе деньги в карты, если б с ножом не приставал, чтоб отдал, — втерся бы я в доверие к матери?

— Надя, послушай! Оказывается, я