Искры - Михаил Соколов

Люди зашевелились, лица их просветлели, дядя Василь прослезился от нахлынувших чувств, и каждый почувствовал в себе что-то новое, радостное и великое.

То было пробуждение…

У Леона было такое чувство, как если бы его подняли высоко-высоко над землей и он по-настоящему увидел, что такое мир, как он устроен и почему простому человеку плохо живется. И в груди его ключом забила непочатая сила. Вот она, дорога к правде, дорога к избавлению от атаманов, от загорулькиных и шуховых: борьба! Беспощадная, классовая борьба! «Вот он, зять у меня какой! Эх, кабы мне такую голову! — думал он о Чургине и успокаивал себя: — Ничего, я все запомню, что они говорят с Лукой Матвеичем и что мы читали. Все это мне пригодится».

У Недайвоза были свои думы. Для него все казалось здесь необычным и непонятным, и он дивился, как это его пригласили сюда. И странно: он, кого боялись даже штейгер и Стародуб, он, никогда не робевший, свысока смотревший на все окружающее, — он вдруг сейчас почувствовал себя таким робким и маленьким, что ему даже неловко стало перед самим собой.

Вот Чургин, казалось бы, рассказал о том, что все хорошо знали. А между тем после его слов шахтеры как бы преобразились. Значит, Чургин — сила, и не простые слова он говорит.

— Слыхал, Иван Филиппыч, как надо бороться? — спросил у него Леон. — Всем надо подыматься. Свержение всем угнетателям надо делать. А ты с обушком на конторщиков кинулся!

Недайвоз опустил голову и ничего не ответил.

Лука Матвеич снял фуражку, провел рукой по большой лысой голове и повел беседу о значении праздника международной пролетарской солидарности и о задачах революционного движения в России.

2

Леон вернулся домой раньше Чургиных. Возле казармы он заметил человека и услышал знакомый голос.

— Это ж беда, как вы долго там на крестинах своих засиделись.

Это был Игнат Сысоич. Он обнял Леона, поцеловал три раза и ощупал его.

— Ну, сынок, что тут случилось с тобой? Ничего, бог миловал? А то нам Егор такого наговорил, что я думал и в живых тебя не застану.

— Что было, то прошло.

— Ну, хорошо, что цел остался. Я давно собирался к вам, да кончал работу. А ты, сынок, похудел, и здорово, кажись Значит, плохи дела были? — сказал Игнат Сысоич, всматриваясь в лицо Леона. Потом, хитровато сощурясь, спросил, кого крестили и скоро ли придут Чургины.

Леон сделал ему знак, чтобы не очень распускал язык.

— А тут у одного девочка намедни родилась… делать нечего, вот и пошли. Сидят, гуляют еще, — сказал он громко.

— Так, так, а ты ушел? Ну, да твое дело молодое, — хитровато подмигнул Игнат Сысоич. — А я спросил у соседки, где вы, а она говорит: «На крестинах у каких-то!» Та-ак, значит девочка? — опять спросил он и шепнул над ухом: — А за этих «девочек» в Сибирь не того?

Леон усмехнулся.

— Ничего… Как там на хуторе? Сапог много понаделали?

— Наделали, сынок… Доделались так, что не знаем, чем оно теперь и кончится. Обманул он нас, сукин сын, купец этот, разорил совсем и сапоги за бесценок забрал, — с горечью ответил Игнат Сысоич и поведал о своих делах.

— Так что дела и мои никудышные. Не идет она в руку нам, удача, — с обидой выкладывал он свои жалобы. — Теперь на Егоровой земле посеял две десятины пшенички да десятинку ячменя — больше не поднял. А далеко на этом уедешь? Лошадям да курам — урожая не хватит. Ермолаич вон бился всю жизнь с таким хозяйством, а ныне, на старости лет, бросил все и работает теперь в Югоринске, на заводе. Я ж это и приехал: посмотрю — думка была с матерью, — как он там, да, может, и нам тикать с хутора надо от такой житухи. Кобыла еще добрая, возчиком заделаюсь на старости. А Настя поступит на шахту или еще как. Замуж не хочет. Федьку со службы ожидать будет.

— Он пишет? Где он? — спросил Леон, чтобы отвлечь отца от невеселых мыслей.

— Прописал недавно, что марширует с ружьем да соловья-пташечку учится петь. На Кавказ угнали.

— А Яшка не приезжал? Говорят, он совсем городским заделался?

— Ха! Городским, — усмехнулся Игнат Сысоич. — Помещиком он настоящим стал! Его теперь голой рукой не бери, сынок. У отца десять тысяч денег загреб, выхлопотал земли, должно половину области, и подался… Десять тысяч — шутка ли, а? И это ж не все капиталы Нефедовы. Вот какой он, Загорулька, оказался. Мы со Степаном уже толковали, — он понизил голос — столько добра спалили, а он мельницу поставил водяную. Видал? А Яшке Аксюта помочь сделала, с Суховеровым познакомила. И, скажи, какая у него совесть, у Яшки того: в дом к Аксюте забрался и к самому полковнику. Какие только глаза надо иметь!

Леону хотелось подробнее узнать об Алене, о ее жизни, но спрашивать у отца было неловко.

Некоторое время оба молчали. Игнат Сысоич, как бы вспомнив, сказал:

— Алена поклон велела передавать. Переполошилась тоже было поначалу и вот прислала, должно, по домашности кое-что, — указал Игнат Сысоич на большой узел, лежавший на лавке.

Леон потрогал узел руками:

— Ого!.. А не говорила, как она там?.. Надумала сюда ехать?

— У той девки все расплановано, как у землемера. Велела сказать, — скоро совсем прибудет, вроде на ярмарок, а меня уже и на свадьбу приглашала… Да постой, письмо где-то ее! — зашарил Игнат Сысоич по карманам и, найдя, отдал Леону письмо, — Это не девка, а бритва — режет отцу свое, и все ей нипочем! Боюсь, — не возьмет он ее на ярмарок. Тот хитрый, носом чует беду.

Леон вскрыл письмо и попытался читать его при лунном свете, но письмо было написано карандашом, и невозможно было ничего разобрать.

— Ну, да теперь я знаю, об чем тут, — вслух промолвил он и задумался. «Завтра переселюсь на квартиру… Нет, сначала попрошу хозяйку все побелить, окна помыть, чтоб меньше хлопот было. Потом кровать, стол и стулья надо перевезти. Цветов купить, от них красивей в квартире будет», — намечал он в уме, что надо сделать к приезду Алены.

Мимо казармы часто проходили шахтеры, через раскрытые окна из холостяцкой половины доносился шум, споры играющих в карты.

Леон отпер квартиру и взял узел, но Игнат Сысоич не дал поднять его, — сам понес.

Торопясь переговорить, пока не было Чургиных, Леон рассказал, в каких условиях работают шахтеры, о несчастных случаях говорил, об аварии лебедки и гибели Мартынова. Игнат Сысоич ни разу не прервал его и только курил цыгарку за цыгаркой.

— Ну, я было погорячился, сказал Илюше, мол, брошу ее, могилу эту, а теперь раздумал: где лучшая жизнь найдется нашему брату? А если Алена решилась переехать ко мне, и совсем теперь думку эту выкину из головы. Буду тут устраиваться. Да и вы собирайтесь и переезжайте сюда.

Игнат Сысоич некоторое время молчал, затем, пересев на скамейку, как всегда медлительно ответил:

— Что ж советовать тебе, сынок? По всему видать, шахта не дюже тебе дается, спасибо, хочь сам цел остался. Ну, а бросишь ее, как ты хотел, так куда же подаваться? В хутор? Там дела тоже не сами в руку идут, да и выселили тебя… — Он покачал головой, как бы что-то решая, и с грустью в голосе заключил: — Нет, сынок, что с воза упало — пропало. Теперь и я понял: конченные мы люди в хуторе. Без земли, без денег там нам делать нечего, — правду тогда Илюша толковал. — На что Степан — и тот не удержался: подал прошение, что хочет выходить из казаков. А нам… — Он безнадежно махнул рукой. — Оставайся тут, сынок. Приедет Алена, обвенчаем вас, да и живите, детки. Я завтра с Илюшей потолкую, и с попом условимся. Ну, а мы хоть нонче соберемся с матерью и переедем сюда… Вместе оно и горе легче переносится.

На этом разговор их оборвался. В комнату со слезами на глазах вбежала Арина Дубова.

— Ой, боже ж мой, Сысоич, родной!.. — заголосила она.

…В эту ночь Чургин дал телеграмму на станцию Донецкую, на имя кундрючевского атамана Калины, извещая Егора Дубова о смерти его сына — Пети.

Глава тринадцатая

1

Буйно цвели в этом году сады.

По ночам курились над ними теплые дымки тумана, щелкали и яростно пересвистывались в них соловьи, а лишь вставало солнце и рассеивались туманы, опять чистые и светлые белели сады далеко вокруг и хутор утопал в цветах. И вновь лились тогда по тенистым кундрючевским уличкам густые медовые запахи яблонь, текли в хаты, в горницу Алены, и от них, от этого неудержимого дыхания весны, чище, и светлей, и возвышенней становилось на душе, и хотелось жить, и жить счастливо.

Но не было счастья у Алены.

В Кундрючевке все шло той же извечной дорогой. Дни хуторяне проводили в степи и на левадах, торопясь управиться с полевыми работами, поздним вечером возвращались домой, а утром, лишь зажигались над лесом зори, вновь громыхали по хутору брички, опять слышался свист кнутов и чабанских арапников, и в хуторе оставались лишь дети да старики.