Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Бэнович Аксенов

можно рассматривать как войну множества патриотизмов: красного классового патриотизма большевиков, розового (эсеро-меньшевистского) народного, национального белого, локального зеленого и т. д. Каждый конструировал свой образ врага и с помощью пропаганды возбуждал к нему ненависть. В белом лагере созданный А. И. Деникиным пропагандистский орган ОСВАГ (Осведомительное агентство) активно эксплуатировал антисемитскую тему и представлял большевистских лидеров в образе то Антихриста, то лжепророков. Так, на плакате «В жертву Интернационала» Ленин был изображен в виде лжепророка, по наставлению которого Троцкий и другие приносили Россию в жертву языческому идолу-Марксу. Другой плакат Харьковского отделения ОСВАГа, «Мир и свобода в Совдепии», в образе красного зверя с пентаграммой на груди изображал Троцкого. Эти образы были ориентированы на эсхатологические страхи обывателей, обострившиеся с началом войны. При этом патриотическая пропаганда красного лагеря периода Гражданской войны также не отличалась особенной содержательной оригинальностью, продолжая развивать темы внутренней контрреволюции и конструируя образы классовых врагов, актуальность которых повышалась прямо пропорционально росту усталости от «империалистической» войны. Однако, в отличие от белой пропаганды, большевики смогли привлечь на свою сторону молодых поэтов и художников футуристического направления, которых считали революционерами в искусстве. Поэтому изобразительная пропаганда большевиков, например «Окна сатиры» Российского телеграфного агентства (Окна РОСТА), выгодно отличалась от своего «белого» визави оригинальностью формы. «Окна РОСТА» продолжали традицию народного сатирического лубка, раешника, добавляя в них элементы авангарда. При этом, как и их оппоненты, большевики апеллировали к религиозно-эсхатологическим пластам сознания. Характерно в этом отношении творчество поэта-коммуниста В. Князева, издавшего в 1918 году поэму «Красное Евангелие». По своей форме произведение мало похоже на новозаветные евангелия-жизнеописания: в нем эксплуатируется широкое значение этого понятия, переводимого на русский язык как «благая весть». При этом ближе всего «Евангелие от Князева» «Апокалипсису Иоанна», так как провозглашает второе пришествие Христа. Князев рисует картину конца времен, последней битвы, призывая эксплуатируемый рабочий люд сплотиться ради борьбы:

Сердца единой верой сплавим.

Пускай нас мало, не беда! —

Мы за собой идти заставим

К бичам привыкшие стада[348].

Всем погибшим в Гражданской войне красноармейцам Князев, в соответствии с сюжетом Апокалипсиса, обещает воскрешение: «Не нам дрожать пред черной бездной: / Воскреснет всяк, кто был убит». Автор сознательно использует новозаветную лексику, чтобы усилить значительность гражданского противостояния, перевести его с профанного на сакральный уровень, присваивая себе статус пророка. При этом Князев переосмысливает христианскую этику, вычеркивая добродетель милосердия и заменяя ее ненавистью:

Народ, внимай словам пророка:

Прочь от предательских дорог!

Нет в битве гибельней порока,

Чем милосердия порок.

Пощады враг не должен видеть.

Он – пал; но… жив еще? – коли!

Лишь кто умеет ненавидеть —

Достигнет Царствия Земли.

Заметим, что в такой инверсии (милосердие – ненависть) нет ничего удивительного, эта метаморфоза была заложена еще военно-религиозно-патриотической риторикой 1914–1916 годов, а настоянные на классовом антагонизме настроения 1917 года определили доминанту негативных эмоций. Тема ненависти – одна из центральных у Князева, он как будто пытается внушить своему читателю, что в этом чувстве залог духовного спасения: «Умей смертельно ненавидеть, / И ты научишься любить»; «Кто хочет сына своего / Без пут невольничьих увидеть – / Учи смертельно ненавидеть / Заклятых недругов его»; «Только зрячий солнце видит, / Только мощный цепи рвет; / Только тот, кто ненавидит, / В революцию живет».

Патриотические эмоции участников Гражданской войны можно условно классифицировать на основе их восприятия исторического времени: одни были устремлены в будущее (футуристы), ради которого были готовы пожертвовать настоящим, другие спасение видели в возврате к недавнему прошлому (пассеисты), третьи акцентировались на текущей ситуации (актуалисты). В чистом виде эти категории встречаются крайне редко, однако в определенные исторические периоды люди могут проявлять склонность к тому или иному типу. Собственно темпоральный раскол общества наблюдался уже на закате империи, когда власть и разные группы общества как будто жили в разных эпохах, оперировали разными ценностными установками, демонстрировали традиционное или модерное мышление. В годы Гражданской войны этот темпоральный раскол только усугубился: идейные большевики и их противники, а также те, кто активно включился в гонку по выживанию в экстремальных условиях войны, голода, эпидемий, демонстрировали признаки футуристического восприятия времени, жили стремительно (зачастую так же стремительно погибали), в то время как на другом полюсе находились обыватели, пассивно пытавшиеся встроиться в новую социально-экономическую систему, демонстрировавшие апатию и крайнюю степень актуализма, приводившую к неверию в будущее. Вторая темпоральная модель особенно была характерна для российской интеллигенции, а также средних и зажиточных слоев – тех, кто сам себя уже в те годы называл словом «бывшие». Само это прилагательное указывало на то, что их время закончилось и им нет места в новой эпохе. «Мы сделали свое дело и должны уйти. Теперь нужны другие люди, другие способы, идеалы. А мы лишние бывшие люди», – рассуждал белый офицер, собираясь покинуть Россию. Оставшиеся в России «бывшие» подвергались депрофессионализации, теряли социальный статус, гарантии на будущее, что приводило к подавленному психическому состоянию. Впрочем, очень многие офицеры Белого движения также были преисполнены пессимизма, который, вероятно, больше был свойствен белым, чем красным.

Те, кто не мог адаптироваться к новым реалиям эпохи, впадали в депрессию, которая обретала черты классового признака. Характерно, что в среде интеллигенции распространялись слухи, будто в расстрельные списки, которые составляют комиссары, попадают в основном «считавшиеся по своему душевному строю неспособными стать строителями коммунизма»[349]. В годы Гражданской войны ожидаемо начался рост самоубийств. В 1922 году Н. П. Окунев воспринял самоубийство жены как почти естественное следствие новой жизни:

Эта проклятая война и все последующее, исковеркавши царства, города, дома, квартиры, – доконала и наше не только счастье, но и относительное благополучие. К концу остались истрепанные нервы, изможденные силы, разочарование и трепет перед грядущими неприятностями… Не стало сил у моего бедного и благородного друга! Окончательно надломилось здоровье от этих кухонных забот, стирок, уборок, колок дров, топок печек, тасканья мешков и разных «торговых» забот[350].

Экстремальные времена Гражданской войны в конце концов приводили к перенапряжению психических сил и среди идейных коммунистов. Особенно частым было разочарование у молодежи. 25 ноября 1918 года в письме В. И. Ленину молодой человек жаловался, что на улицах его окружают унылые или искаженные злобой лица:

Пройдите по улицам и Вы не увидите ни одного улыбающегося лица. Все ходят угрюмыми, подавленными. Это тогда-то, когда яркое солнце социализма, казалось, должно вернуть всех к радости бытия[351].

Окончание Гражданской войны не сняло проблему разочарования у молодежи: то, с