Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Бэнович Аксенов

правильные и неправильные ходы политиков. В действительности история – это не шахматы, а если и игра, то такая, чьи правила могут меняться по ходу ввиду значимого стихийного фактора, а также того, что людьми очень часто движут не идеи и рациональные стратегии, а эмоции. Весной 1917 года М. Горький обратил внимание на то, что политика в России все больше подчинялась эмоциям, которые вели к искривлениям психики и вносили в политику темные инстинкты масс[332]. При этом не стоит переоценивать роль личности в истории. Социолог К. Манхейм сделал важное наблюдение, что в период революции, когда обостряются конфликты между различными «силами масс», «группы лидеров, полагающие, что они используют эти силы, все более подпадают под действие закона, в соответствии с которым они, думая, что подталкивают их, в действительности подталкиваются ими»[333]. Следует также признать, что история всегда развивается по наиболее вероятному сценарию, а имеющие место случайности впоследствии выпрямляются общим ее ходом. Но это не значит, что отрицательный опыт Февральской революции не имеет ценности и обессмысливает любые разговоры об альтернативах. История российской революции демонстрирует как ее творческо-патриотический потенциал, так и опасные подводные рифы и течения, изучение которых помогает лучше понять настоящее.

Одна из опасностей революции – социальная ненависть и насилие – проявилась уже в февральские дни. Было наивно ожидать, что общество, социальные противоречия которого усугублялись на протяжении 1914–1917 годов, выражаясь в том числе в общей невротизации, повышавшей опасность насилия, вдруг успокоится, забудет взаимные обиды и займется мирным созидательным трудом. Слишком долго различные политические группы убеждали друг друга в существовании внутренних врагов, а потому последствия этого внушения неизбежно проявились в 1917 году. Февраль стал периодом истребления, в том числе физического, таких «темных сил». Обыватели, напуганные слухами о планах Протопопова расстреливать демонстрантов с крыш зданий, принялись искать на крышах, чердаках, верхних этажах зданий пулеметы. Среди горожан ходили рассказы о зверствах толп. Начальник Петроградского охранного отделения К. И. Глобачев нарисовал страшную своими подробностями картину поведения революционных масс:

Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых разрубали шашками[334].

Если начальника столичной охранки можно заподозрить в крайнем субъективизме в отношении тех, кого ему по долгу службы приходилось преследовать в предшествующую эпоху, то воспоминания барона Н. Е. Врангеля, крупного промышленника, должны отличаться меньшей предвзятостью. Тем не менее его свидетельства схожи с тем, что писал Глобачев:

Ряженого городового ищут везде. На улицах, в парках, в домах, сараях, погребах, а особенно на чердаках и крышах… Во дворе нашего дома жил околоточный; его толпа дома не нашла, только жену; ее убили, да кстати и двух ее ребят. Меньшего грудного – ударом каблука в темя[335].

Рассказ об убийстве младенца – известный пропагандистский прием, призванный демонизировать врага и уже применявшийся в отношении немцев в предшествующие годы войны, еще раньше – в отношении евреев. Глобачев и Врангель сгущали краски, описывая торжество охлоса, однако многие современники отмечали, что в феврале – марте обыватели устраивали настоящие облавы на бывших служителей порядка. Я. Окунев признавался, что, когда он видел, как убивали городовых, он не чувствовал к ним жалости, а просто отворачивался, объясняя это очерствением чувств за годы войны:

Мы – люди боевой эпохи. Нам нельзя жалеть и не за что жалеть. Мы ожесточились в ненависти и борьбе… Сегодня принципы гуманности – пустой звук. Надо быть воином на войне, потому что с той, вражеской стороны не знают жалости[336].

Социальная ненависть вспыхивала не только к городовым, но и к офицерам со стороны солдат. Особенно жестокие расправы происходили на Балтийском флоте. Лишь за 1–4 марта 1917 года в Гельсингфорсе, Кронштадте и Ревеле были убиты более сотни офицеров. Февральское насилие становилось базисом для последующей классовой ненависти по мере углубления революции.

В наследство Февральской революции достались серьезные социально-экономические и политические проблемы. Но главной была война и усталость от нее солдатских масс. Когда П. Н. Милюков в ноябре 1916 года с трибуны Государственной думы ругал правительство, депутат от социал-демократической фракции Н. С. Чхеидзе выступал против войны:

Мы требуем, господа, ликвидации этой ужасной войны, мы требуем, господа, мира. Но какого мира, господа? Мира заключенного дипломатами безответственными? Никогда. Мира заключенного вот может быть г. Штюрмером с Кайзером. Мы никогда на такой мир не согласимся… Господа, мы требуем мира, который был бы выражением воли всех воюющих народов, мы требуем, господа, мира, который получился бы в результате координации сил всей демократии, мы требуем, господа, мира без насильственной аннексии, без насильственного присоединения. Только такой мир, господа, может создать условия для свободного самоопределения национальностей.

В феврале – марте 1917 года лозунг «Долой войну!» также можно было услышать на улице и прочитать на листовках, хотя среди городских обывателей он не был столь популярен, как среди солдат. Но если вопрос о власти в целом был решен, то вопрос о войне казался неразрешимым. Война стала главным фактором дестабилизации внутренней жизни, и для победы революции, успешной демократизации страны ее нужно было прекратить. Но для прекращения войны победой не хватало сил и ресурсов, а прекращение через сепаратный мир с Германией означало совершение антипатриотического акта, потерю территорий, предательство памяти всех принесенных жертв. Да и в сознании значительной части российского общества продолжали мерцать Босфор с Дарданеллами. Был третий вариант – в нарушение союзнических обязательств отказаться от рискованного летнего наступления и перейти к обороне, однако это бы не остановило процесс внутреннего разложения армии, усилившегося дезертирства. Поэтому большинство социалистов занимали позицию «революционного оборончества». Н. С. Чхеидзе во время апрельского кризиса, получив от председателя Временного правительства князя Г. Е. Львова предложение стать министром, объяснял в Петросовете свой отказ:

Когда мы защищаем от нападок не наше, а буржуазное правительство, говоря, что ни одно правительство не способно мгновенно восстановить мир и осуществить коренные реформы, то массы слушают нас с доверием и делают вывод, что в этих условиях социалистам идти в правительство не следует. Но если мы войдем в правительство, мы пробудим в массах надежду на нечто существенно новое, чего на самом деле мы сделать не сможем[337].

Иную позицию заняли большевики – одна из самых малочисленных партий, представленных в Петросовете. Желая всеми средствами привлечь к себе максимально широкие слои солдат, рабочих, крестьян, большевики не стеснялись озвучивать популистские, заведомо неосуществимые в конкретных исторических условиях лозунги, в том числе