Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Бэнович Аксенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обыватели иронизировали, что Керенский примерял на себя наполеоновский сюртук (в действительности Керенский ввел в 1917 году моду на английский френч), но в большей степени образу Наполеона мог бы соответствовать Корнилов, займись он политикой. Керенский не мог не чувствовать, что у генерала, имевшего за плечами героическую историю, больше бонапартистского потенциала, учитывая исторический момент. При этом он нуждался в генерале перед лицом нараставшей опасности слева. Кому-то оба варианта казались неприемлемыми. А. Н. Потресов в августе в статье «Граждане, Россия в опасности!» предавался пессимизму, не видя спасения со стороны ни правых, ни левых сил:
Россия в этой внутренней борьбе погибнет, какая бы из сторон ни одержала верх, насилуя другую, какая бы ни оказалась сейчас торжествующим калифом на час… Этот калиф на час – буржуазия или революционная демократия, генерал на белом коне или блузник-максималист – все равно не будет торжествовать над трупом России… умершей от того, что в страшную годину национального испытания она не в силах была стряхнуть с себя бремя классовых противоречий, классовой ненависти и общегосударственного безразличия[343].
Осенью художник А. Радаков нарисовал карикатуру «Буриданов осел русской власти», на которой в образе осла изобразил власть (Керенского?) с фригийским колпаком на голове, мечущегося между красногвардейцем и текинцем.
Вероятно, до конца понять причину конфликта генерала и министра нам не удастся без учета общей эмоциональной атмосферы, резко усугубившейся после падения Риги. В это время в обществе циркулировали постоянные слухи то об измене Корнилова, то о готовящемся восстании большевиков. Газеты сообщали, что на 27 августа якобы «назначена резня»[344]. 25 августа «Вечернее время» поместило рядом две большие статьи, одна называлась «В ожидании выступления большевиков», другая – «Борьба с контр-революцией». Во второй разбирались слухи о заговоре с целью освобождения Николая II. Вот как настроения кануна «мятежа» описал корреспондент «Биржевых ведомостей» в заметке под названием «Нервы Петрограда»:
Наступили страшные дни, когда население Петрограда не может не чувствовать непосредственной тревоги за себя. Совсем на-днях страшные слова о том, что Россия гибнет, еще казались несколько риторическими. Для большинства петроградцев в эти слова еще не вливалось живое, личное, прямо физическое ощущение тревоги. Теперь все сразу переменилось. Переменилась даже погода. После ясных, жарких дней ранней осени тяжелые мрачные тучи затянули серым трауром петроградское небо и льют холодные, нудные дожди… Нервы сразу поддались и началось бегство.
Современникам приходилось жить с постоянным чувством страха перед опасностью слева и справа или выбирать для себя того врага, угроза с чьей стороны казалась более актуальной. Керенский счел особенно опасной правую угрозу и, не выдержав нервного напряжения, первым нанес удар по главнокомандующему, объявив его изменником (поводом для чего стала согласованная с Керенским переброска в Петроград Дикой дивизии). Это решение стало фатальным и предопределило крах Временного правительства, одновременно позволив большевикам, проявившим активность на фоне «корниловской угрозы», усилить свое влияние: во время так называемого «Корниловского мятежа» по призыву большевиков более 10 тысяч петроградцев записались в ряды «красной гвардии», началась «большевизация» Советов. В столкновение двух разных патриотов – Корнилова и Керенского – вмешивалась третья «патриотическая» сила. Впрочем, в массовом сознании большевики олицетворяли внутренних врагов – немецких иностранных агентов – и потому представлялись силой антипатриотической. С осени 1917 года антибольшевистская пропаганда не влияла на настроения беднейших слоев населения, которые в условиях всеобщей разрухи и популистской демагогии большевиков готовы были увидеть в этой партии надежду на перемены.
Еще в марте 1917 года князь Е. Н. Трубецкой предупреждал о затаившейся в России реакции и опасности скатывания в новую деспотию пугачевского типа:
Если республиканская Россия не выдержит экзамена на войну и на порядок, – то, под влиянием утомления и неудачи, неизбежна реакция в широких в крестьянских массах. Тогда-то идеологи реакции, которые теперь притаились и молчат, скажут, что «народ не дозрел для свободы» и выдвинут простую платформу, которая будет иметь успех: «Царь, земля и полиция». И явится царь, который даст полицию, даст землю, а «свободу» и «интеллигенцию» согнет в бараний рог. Но это будет уже не «царь Божьей милостью Николай 2-й», а какой-нибудь «царь волею народа Емельян 2-й»[345].
Трубецкой ошибся лишь в том, с какой стороны придет деспотия: она стала не результатом реванша черносотенцев, а следствием дальнейшего углубления революции левыми радикалами – большевиками и левыми эсерами – и получила наименование «диктатуры пролетариата».
В июне 1917 года, на Первом съезде Советов, популизм и «пугачевщина» большевиков проявились в дискуссии меньшевика И. Г. Церетели и большевика В. И. Ленина. Третьего июня председатель Петросовета Церетели в своей речи сказал, что в России нет партии, которая требовала бы передачи ей всей полноты власти, так как это могло бы привести страну к гражданской войне. Тогда Ленин промолчал, но на следующий день заявил, что такая партия есть, что большевики «каждую минуту готовы взять власть целиком», не упоминая об опасности гражданской войны. На этой фразе аплодисменты незначительного количества сторонников Ленина потонули во всеобщем смехе, но спустя четыре месяца стало уже не до смеха: предупреждение Церетели сбылось, так как после захвата власти большевиками и левыми эсерами в стране началась Гражданская война, причем совсем не того типа, к которой призывали большевики, когда выдвигали лозунг перерастания войны империалистической в войну гражданскую.
Популистская ставка большевиков на немедленное заключение мира с Германией после провала летнего наступления на фронте находила все больше сторонников среди солдат и рабочих. Для значительной массы петроградцев первые осенние месяцы проходили в состоянии повышенной тревоги, страхов перед захватом столицы немцами, захватом власти большевиками и началом гражданской войны. Восемнадцатого октября в статье «Нельзя молчать» М. Горький высказался по поводу слухов о большевистском восстании:
Все настойчивее распространяются слухи о том, что 20-го октября предстоит «выступление большевиков»… Вспыхнут и начнут гадить, отравляя злобой, ненавистью, местью все темные инстинкты толпы, раздраженной разрухою жизни, ложью и грязью политики – люди будут убивать друг друга, не умея уничтожить своей звериной глупости. На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы «начнут творить историю русской революции».
При этом многие пребывали в депрессии, глубокой апатии, ставшей следствием разочарования в идеалах «медового месяца» Февральской революции, и потому призывы Горького не приводили к
