Маленький друг - Донна Тартт

Вздрагивая, Гарриет провалилась обратно в стоячее болото кошмара, а Хили как раз проснулся – он лежал на верхнем ярусе и подскочил так, что задел головой потолок. Не успев даже опомниться, он перекинул ноги через бортик и чуть было не упал, потому что сам же вчера отцепил лестницу и сбросил ее на пол, до того боялся, что к нему кто-нибудь по ней залезет.

Вдруг засмущавшись, будто он свалился на детскую площадку и теперь на него смотрит куча народу, Хили спрыгнул с кровати, выскочил из темной прохладной комнатки и, уже дойдя до конца коридора, вдруг понял, что дома очень тихо. Он на цыпочках спустился по лестнице, прокрался в кухню (никого, на подъездной дорожке пусто, маминых ключей от машины нет на месте), намешал себе миску “Хи-хи-хлопьев” с молоком и уселся в гостиной перед телевизором. Шла какая-то телевикторина. Хили прихлебывал молоко из миски. Оно было достаточно холодное, но хрустящие шарики – какие-то на удивление безвкусные и совсем не сладкие – все равно царапали нёбо.

Было так тихо, что Хили занервничал. Сразу вспомнилось, что так же тихо было утром, после того как они с кузеном Тоддом, который был постарше него, стащили из чьего-то незапертого “линкольна” перед “Загородным клубом” бутылку рома в бумажном пакете и выпили примерно половину. Пока родители Хили и Тодда прохлаждались на гавайской вечеринке возле бассейна, поглощая фуршетные сосисочки на шпажках, они с Тоддом позаимствовали гольф-мобиль и врезались на нем в сосну, хотя этого Хили уже не помнил – в памяти у него отпечаталось только то, как он падает на бок и катится, катится, катится по отвесному склону за полем для гольфа. А когда у Хили свело живот, Тодд велел ему идти к буфету и побыстрее съесть как можно больше закусок, чтоб унять разбушевавшийся желудок. Потом он стоял на коленях, укрывшись за чьим-то “кадиллаком”, и его рвало, а Тодд хохотал так, что его подленькая веснушчатая рожица стала красной, как помидор. Хили каким-то образом добрался до дома и улегся в постель, хотя сам он этого не помнил. На следующий день, когда он проснулся, дома никого не было: все уехали в Мемфис без него, повезли Тодда с родителями в аэропорт.

Это был самый долгий день в жизни Хили. Он часами слонялся по дому в полном одиночестве – скучно, заняться нечем, да еще он пытался припомнить, что же все-таки вчера произошло, и боялся, что, когда родители вернутся, ему достанется на орехи – разумеется, так оно и вышло. Все деньги, которые ему подарили на день рождения, ушли на возмещение ущерба (большую часть, конечно, выплатили родители), и Хили пришлось писать письмо с извинениями владельцу гольф-мобиля. Телевизор ему смотреть тоже запретили – такое чувство, что лет на сто. Но хуже всего было, когда мать начинала громко сокрушаться, что он вор.

“Беда даже не в том, что он пил спиртное, – в миллионный, наверное, раз повторила она отцу, – а в том, что он его украл”.

Отцу, впрочем, до этих тонкостей дела не было, он вел себя так, будто Хили ограбил банк. Он с ним целую вечность не разговаривал, разве что соль за столом попросит передать, даже глядеть на него и то не глядел, да и вообще, после того случая дома у них все неуловимо переменилось. Тодд – музыкальный вундеркинд, первый кларнет в иллинойском детском оркестре – конечно же, свалил все на Хили, пока они были маленькие, он всегда так делал, поэтому хорошо, что они с ним нечасто виделись.

В телестудии гостья, какая-то знаменитость, вдруг сказала нехорошее слово (в игре нужно было рифмовать слова и участникам надо было придумать рифму, чтоб разгадать загадку)… Ведущий запипикал ругательство противным сигналом, будто наступил на собачью игрушку-пищалку, и погрозил звезде пальчиком, а та прихлопнула рот рукой, закатила глаза.

Черт, ну где же родители? Пусть бы уже пришли домой да отругали бы его, и все. “Плохая, плохая девочка!” – хохотал ведущий. Другие знаменитости тоже смеялись, запрокинув головы, и одобрительно ей аплодировали.

О прошлом вечере он старался не вспоминать. От воспоминаний утро сразу портилось, тускнело, будто от обрывков дурного сна. Хили твердил себе, что он ни в чем не виноват, совсем ни в чем, он ведь никого не ударил, ничего не испортил, не украл. Змею разве что, но вообще-то они ее так и не украли, она до сих пор под домом лежит. Еще он, правда, змей выпустил, ну и что с того? Да в Миссисипи змеи везде ползают, можно подумать, их кто-то считать станет. Он всего-то поднял задвижку, одну задвижечку. Что тут такого? Это ведь не то же, что угнать у члена муниципалитета гольф-мобиль и потом его разломать.

Дзынь! – звякнул колокольчик, победит тот, кто верно ответит на дополнительный вопрос! У участников забегали глаза, они, нервно сглатывая, столпились возле табло, было бы им с чего нервничать, горько думал Хили. Он сбежал, даже не поговорив с Гарриет, не знал даже, добралась ли она домой, и теперь волновался еще и за нее. Он тогда выскочил со двора, перебежал на другую сторону улицы и припустил домой по чужим дворам, прыгая через заборы, под неуемный собачий лай, который, казалось, несся со всех сторон.

Домой он прокрался с черного хода – раскрасневшись, хватая ртом воздух – взглянул на висевшие над плитой часы и увидел, что время еще не позднее, всего-то девять вечера. Родители в гостиной смотрели телевизор. Теперь он жалел, что вчера не заглянул к ним, ничего им не сказал, даже не крикнул с лестницы: “Спокойной ночи!”, но тогда у него духу не хватило взглянуть им в глаза, и он трусливо прошмыгнул к себе в комнату, так ни с кем и не поговорив.

С Гарриет ему и вовсе не хотелось встречаться. От одного ее имени у него в голове всплывало такое, о чем он бы с удовольствием позабыл. Бежевый ковер на полу, теннисные кубки на полках за мини-баром – все в гостиной теперь казалось ему чужим, угрожающим. Сжавшись так, будто в дверях стоял какой-то злобный наблюдатель и сверлил взглядом его спину, Хили наблюдал за тем, как знаменитости в телевизоре ломают головы над загадкой, и старался не думать о своих бедах: не думать о Гарриет, не думать о змеях, не думать о том, как его накажет отец. Не думать о больших и страшных реднеках, которые его точно запомнили, это уж как пить дать… А что, если они придут к отцу? Или, что еще хуже, придут за ним? Как знать, на что способен этот псих Фариш Рэтлифф?

К дому подъехала машина. Хили чуть не вскрикнул. Он выглянул в окно и увидел, что это не Рэтлиффы – всего-навсего отец приехал. Он задергался, засуетился, развалился было на диване, как будто спокойно смотрит себе телевизор, но устроиться поудобнее никак не получалось, в животе у него холодело, он все ждал, когда хлопнет дверь и отец шумно протопает по коридору, верный признак того, что он злится, а значит – жди беды.

Хили до того старался расслабиться, что его аж затрясло от усилий, но любопытство победило, он бросил перепуганный взгляд в окно и увидел, что отец с невыносимой ленцой только-только вылезает из машины. Вид у него был спокойный – скучающий даже, но так наверняка и не скажешь, потому что отец прикрыл очки дымчатыми солнцезащитными щитками.

Хили завороженно следил за тем, как отец обходит машину, открывает багажник. Как, стоя посреди залитого солнцем пустого двора, одну за другой вытаскивает покупки, ставит их наземь. Канистру с краской. Пластмассовые ведра. Бухту зеленого поливочного шланга.

Хили тихонько встал, отнес миску на кухню и сполоснул ее, потом поднялся к себе и заперся. Он лежал на нижнем ярусе, разглядывал перекладины над головой, старался дышать поразмереннее и не думать о том, что сердце у него так и выскакивает из груди. Наконец за дверью послышались шаги. Раздался голос отца:

– Хили!

– Слушаю, сэр! – “Почему у меня голос дрожит?”

– Сколько раз тебе повторять, чтоб ты выключал телевизор, если его не смотришь.

– Простите, сэр.

– Выходи давай и помоги мне полить мамин садик. Я думал, дождь будет, но, похоже, разгулялось.

Отказаться Хили не осмелился. Мамины цветы он на дух не переносил. Руби, которая работала у них до Эсси Ли, отказывалась даже близко подходить к густым зарослям, из которых мать нарезала букеты. “Цветы змеи любят”, – приговаривала она.

Хили натянул кеды и вышел на улицу. Раскаленное солнце уже стояло высоко в небе. Хили стоял на пожухлой желтой траве, футах в семи-восьми от маминых клумб и, жмурясь от яркого света и пошатываясь от жары, поливал цветы из шланга, стараясь держать его как можно дальше от себя.

– Где твой велосипед? – спросил отец, вернувшись из гаража.

– Я…

Сердце у Хили ухнуло в пятки. Велосипед его был там, где он его и бросил – на разделительном газоне под кустом, возле мормонского дома.

– Ну сколько раз тебе повторять? Сначала загони велосипед в гараж, потом заходи домой. Уже сил никаких нет напоминать тебе, чтоб ты его во дворе не бросал.