Эзотерический мир. Семантика сакрального текста - Вадим Розин

Кришнамурти понимает, что его требование порвать с культурой, отбросить ум может быть понято как призыв к одиночеству, разрыву с людьми, к отшельнической жизни. Он пытается объяснить, что имеет в виду другое.

Необходим не разрыв с людьми, а сотрудничество на новой почве (любви, свободы, творчества, принятия всего живого). Он имеет в виду не отшельническую, аскетическую жизнь, которая с его точки зрения есть та же претензия и само— осуществление, а опыт творческого, свободного одиночества. Подобный опыт, считает Кришнамурти, не только не отдаляет от других людей, но, напротив, заставляет чувствовать все живое значительно тоньше, глубже.

Беседуя с одним из монахов-отшельников (саньяси), Кришнамурти прямо спрашивает:

«— А необходимо ли уединение от мира?

— По-видимому, необходимо отречься от мира, ибо мир нереален, и надо иметь гуру, чтобы у него учиться, ибо гуру на опыте жизни познал реальность и может помочь своим последователям достичь этого познания. Он знает, а мы не знаем. Мы весьма удивлены, что вы не считаете необходимым следовать за гуру, этим вы идете против традиций. Вы сами стали гуру для очень многих. Истина не может быть найдена в одиночку. Необходима помощь — ритуалы, руководство тех, кто знает. Может быть, в самом конце пути мы должны будем остаться в одиночестве, но только не сейчас. Мы — дети, и нуждаемся в тех, кто уже прошел по пути далеко вперед. Только сидя у ног того, кто знает, можно учиться. Но вы как будто отрицаете все это, и я пришел, чтобы со всей серьезностью выяснить, почему…

— Посмотрите, — отвечает Кришнамурти, — на эту реку, на утреннее сияние на ней, на сверкающие воды, на зеленые ноля пшеницы, на деревья. Это великая красота, и глаза, которые видят ее, должны быть полны любви, чтобы се постичь. Слышать грохот поезда, несущегося через железнодорожный мост, так же важно, как слышать голоса птиц. Итак, смотрите и слушайте, как воркуют голуби. Взгляните на это тамарисковое дерево, на котором сидят два зеленых попугая. Для того, чтобы их увидеть, необходимо вступить с ними в общение — и с ними, и с рекой, и с этой лодкой, гребцы которой ноют песни. Все это — часть мира. Когда вы отрекаетесь от него, вы отрекаетесь от красоты и любви, от самой жизни. То, от чего вы отрекаетесь, это общество людей; но вы не отрекаетесь от того, что человек создал в этом мире. Вы не отрекаетесь от культуры, от традиции, от знаний — все это остается при вас, когда вы уходите от мира. Вы отрекаетесь от красоты и любви, так как вам внушают страх эти два слова и то, что стоит за ними. Вы отождествляете красоту с чувственной реальностью, с ее связью с сексом и любовью, в него включенной. Подобное отречение привело так называемых религиозных людей к эгоцентризму, возможно, на несколько более высоком уровне, чем у мирян, по тем не менее это все еще эгоцентризм. Если вы лишены красоты и любви, тогда уже нет возможности подойти к тому, что безмерно. Если вы приглядитесь к духовному миру саньяси и святых, вы увидите, что красота и любовь очень далеки от них. Они могут говорить об этом, но они — жесткие приверженцы дисциплины, неистовые в своем руководстве и требованиях. Итак, в сущности, надевают ли они оранжевый плащ, или черное одеяние, или пурпурную мантию кардинала — все они остаются совсем земными. Это — профессия, как и всякая другая, и, безусловно, она не является тем, что называется духовным. Некоторые из них с успехом могли бы быть деловыми людьми и не облекать себя в одежду духовности.

— Ну знаете ли, не слишком ли вы суровы?

— Нет, мы просто констатируем факт. А факт как таковой не является суровым, принятым или непринятым; это просто то, что есть. Большинство из нас избегают смотреть на вещи, как они есть в действительности. Но все это вполне очевидно и не может быть скрыто. Изолированность — таков путь жизни, путь мира. Благодаря деятельности, сосредоточенной на себе, человек изолирует себя, независимо от того, женат он или нет, говорит ли о сотрудничестве или о национализме… Когда отчуждение от мира доходит до предела, может появиться состояние невроза; иногда этот невроз — при наличии таланта — проявляется в произведениях искусства, литературы и т. п.

Удаление от мира с его шумом, грубостью, ненавистью и наслаждениями — разве это не часть процесса изоляции? Только саньяси проделывают это во имя религии, Бога, а человек в мире конкуренции принимает это как часть социальной структуры. Пребывая в изоляции от мира, вы приобретаете силы, некоторые качества аскетизма и воздержания, которые дают вам ощущение власти. А власть — будь она авторитет олимпийского чемпиона или власть премьер-министра или главы церкви — всегда одна и та же. Власть — это одна из форм зла, если можно применять это слово, и человек, проявляющий власть, никогда не откроет дверь, ведущую в Реальность. Таким образом, изоляция от людей не может быть путем…

… Человек должен быть наедине с собой, но такое одиночество не есть изоляция. Одиночество подразумевает освобождение от мира жадности, ненависти и насилия со всеми их тонкими проявлениями, освобождение от тяжелого чувства покинутости и отчаяния.

Быть одиноким означает не принадлежать ни к какой религии, нации, верованию, догме. В этом состоянии одиночества возникает непорочность, которую не может затронуть злое воздействие людей. Это та непорочность, которая может жить в мире со всем его хаосом и все же принадлежать миру. Она не облачается в особые одежды. Добродетель не расцветает на каком-либо пути, ибо к Истине пути нет».

В другой беседе Кришнамурти пытается объяснить, что только в творческом одиночестве становится возможной целостность человека, любовь и сотрудничество. Вот эта беседа.

«Он был старый монах, почитаемый тысячами людей. Тело его хорошо сохранилось, голова была выбрита, а одежда шафранного цвета была обычным одеянием саньяси. В руках у него был большой посох, служивший уже много лет, на ногах — сильно поношенные матерчатые туфли. Мы сидели на скамейке, высоко над рекой. С правой стороны находился железнодорожный мост, налево, вниз по течению, река делала крутые повороты. На другом берегу реки лежал густой туман, можно было видеть только верхушки деревьев; казалось, что они плыли по разлившейся реке. Воздух был недвижим, ласточки летали низко над водой. Река было весьма древняя и священная. Люди приходили сюда издалека, чтобы умереть на ее берегах и здесь быть преданными огню. Река была предметом поклонения; ее прославляли в песнопениях и считали самой священной. В нее сбрасывали отходы, люди в ней купались, пили из нее воду, стирали одежду. На берегах ее можно было видеть людей, сидящих неподвижно в медитативной позе с закрытыми глазами и выпрямленной спиной. Дары этой реки были обильны, люди ее загрязняли. В период дождей уровень воды поднимался на 20–30 футов; вода смывала накопленные отбросы и покрывала землю наносами, которые обеспечивали урожай крестьянам, жившим вдоль берега реки. Иногда можно было видеть проплывающие деревья, вырванные с корнем сильным течением, а также трупы животных, на которых сидели грифы и вороны и дрались за добычу. Изредка из воды появлялась вдруг рука или нога, или даже все тело человека.

В это утро река было чудесна; на ее поверхности совсем не было ряби. Другой берег казался очень далеким. Солнце давно уже взошло, но туман не рассеялся, и река текла, как некое таинственное существо. Монах хорошо знал эту реку; он провел на ее берегах много лет в окружении своих учеников и был уверен, что река всегда будет точно там же и что пока существует человек, она будет жить так же. Оп привык к пей, и это было очень жаль. Сейчас он смотрел на нее глазами, которые видели ее много тысяч раз. Человек привыкает к красоте и уродству, а свежесть дня уходит безвозвратно.

— Почему вы, — спросил он звучащим весьма авторитетно голосом, — против установленной морали, против писаний, которые мы считаем священными? Вероятно, на вас повлиял Запад, где свобода — это распущенность, где никто, за весьма малым исключением, не знает вообще, что такое настоящая дисциплина. Вы, очевидно, не читали ни одной из наших священных книг…

— Что является священным? Разве священны изображения в храмах, символы, слова? Где находится святость? В этом ли дереве, в этой ли крестьянке, которая несет тяжелую ношу? Вы приписываете святость вещам, которые считаете священными, достойными, исполненными значения, не так ли? Но какую ценность имеет изображение, вырезанное рукой или созданное умом? Эта женщина, это дерево, эта птица, все живое, по-видимому, имеют для вас преходящее значение. Вы делите жизнь на то, что священно, и то, что не священно, на то, что нравственно, и что безнравственно. Такое деление порождает скорбь и насилие. Или все священно, или нет ничего священного. Или ваши слова, ваши мысли, ваши песнопения имеют значение, или они существуют для того, чтобы завлечь умы в некий вид зачарованности, которая становится иллюзией, а следовательно, они совсем не имеют значения. Существует нечто священное, но оно не в слове, не в статуе или изображении, которые созданы мыслью…