Сколь это по-немецки - Уолтер Абиш

Ульрих, с определенным удовлетворением наблюдая, как у него по руке стекает ручеек крови, сказал: Не сделает ли это нас наконец кровными братьями?

Когда они медленно поднимались обратно по тропинке, Хельмут обернулся и посмотрел на бункер. Теперь я никогда не увижу, что там внутри.

Врач в Брумхольдштейне, который извлек у него из руки пулю малого калибра, сказал: Считайте, что вам повезло. Вас могли убить.

Мэр, в тот же день пришедший вместе с Вин его навестить, жизнерадостно сказал: Я слышал, что один из наших парней наобум пальнул в вас. Вы его хорошо рассмотрели?

Нет…

Вы забрели на чужую территорию.

Не думаю. Я шел следом за Хельмутом. Он расскажет вам, где мы были.

Здешние люди подозрительны. И не очень жалуют обитателей Брумхольдштейна. Доктор сказал, что задеты только мягкие ткани. На вашем месте я бы забыл об этом.

У меня есть выбор?

Вот оно, присутствие духа.

Я думаю, это ужасно, сказала Вин. Я думаю, он должен сообщить об этом.

Чем им не угодил Брумхольдштейн?

Они думают, что мы их вот-вот поглотим.

А разве нет?

Мэр рассмеялся. Со временем. Когда придет наше время.

Не принести ли вам что-нибудь почитать? спросила Вин.

Нет, спасибо. Я завтра утром выписываюсь.

Мне бы хотелось, чтобы вы разрешили мне принести вам что-нибудь почитать, сказала Вин.

В четверг Ульриху прострелили руку. Почему этот человек не выстрелил и в Хельмута?

Скорее всего, это был смотритель Гумперт, сказал мэр, придя его проведать. Но мог быть и любой фермер из долины, они считают лес своим. Хельмуту не мешало бы это знать. Отправляясь туда, вы лезли на рожон.

Да, сказал Ульрих. Это вполне в духе Хельмута.

Мне бы не хотелось, чтобы с ним что-либо случилось, сказал мэр. По крайней мере до тех пор, пока он не закончит музей.

Лучше бы ты не говорил такого, сказала Вин.

На самом деле я не понимаю, почему ты все это так раздул, сказал зашедший его навестить Хельмут. Тебя едва и задело-то.

Едва задело? Еще немного, и я начну подозревать, что ты все это подстроил.

И Хельмут, разъяренный этим обвинением, поднимаясь со стоявшего рядом с кроватью стула: Болван. Что ты собираешься делать дальше? Заползти обратно в свою нору?

Почему он все же остался в Брумхольдштейне?

Франц в «Сливе»: Мы очень расстроились, узнав, что с вами произошел неприятный случай.

Анна, навещая его дома: Ты и в самом деле над чем-то работаешь или только делаешь вид?

Почему мне нужно делать вид?

Чтобы произвести впечатление.

Мэр пригласил Ульриха на обед. Ульрих спросил, можно ли прийти с Анной.

С Анной? Ну конечно.

Но она отказалась.

К своему удивлению, он был единственным гостем. Вин упомянула, что заказала его книгу, но та еще не пришла. Она извинилась и вышла из-за стола, когда мэр, посмеиваясь, заметил, что после отъезда Риты Хельмуту пришлось вставить немало стекол. Давно ли вы видели своего брата? спросил он еще.

Я разговаривал с ним по телефону.

Как я слышал, вместе с ним в доме живет кто-то еще.

А. Кто-то из наших знакомых?

Не думаю. Вряд ли. Мэр улыбнулся. У Хельмута дар завязывать дружбу.

Да. Подчас с самыми невероятными людьми.

Когда он в последний раз перед отъездом видел Анну, она спросила, не случалось ли ему в детстве кого-нибудь избить.

Да, один раз. Он был моим лучшим другом. По-своему я до сих пор об этом сожалею. Потом, уставившись на нее: Ты задаешь такие странные вопросы.

Он взял у Анны машину и поехал повидаться с братом. Рядом с автомобилем Хельмута стояло два мотоцикла. В середине неухоженного сада виднелся полуразвалившийся пикап без шин. Ульрих с недоверием уставился на человека, который завопил ему из верхнего окна: Какого черта вам здесь надо. Он был уверен, что это тот самый тип, который несколькими днями ранее пытался его убить. Когда Ульрих повернулся и пошел к своей машине, не ждал ли он выстрела в спину?

Позже он упомянул об этом случае в разговоре с мэром.

Все ли там в порядке? спросил он.

О, разве я не сказал об этом раньше? Это один из новых приятелей вашего брата.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. МОГЛО ЛИ ВСЕ БЫТЬ ПО-ДРУГОМУ?

Когда Ульрих, вернувшись в Вюртенбург, навестил Марию, та встретила его в дверях с каменным лицом. Не думала, что ты когда-нибудь до этого дойдешь, сказала она, не стараясь скрыть свое то ли нетерпение, то ли враждебность. Полагаю, ты захочешь осмотреть помещение, чтобы сообщить Хельмуту, в каком состоянии находится его драгоценный дом. На что он никак не ответил. Что тут можно сказать? Ее не привыкший к иронии голос замешкался на слове «помещение», словно из боязни, что он не уловит суть.

Изменилось ли в действительности что-либо? Помимо, конечно, ее голоса, теперь раздраженного, обиженного, и внешности — пяти набранных ею килограммов веса. Гостиная казалась какой-то загроможденной. Не докупила ли она мебели? Всегда ли на большом диване было так много подушек? Он не мог вспомнить.

Мне очень жаль, что все так получилось. Я и не подозревал, что вы с Хельмутом разошлись, пока он не упомянул об этом, встретившись со мной в Женеве.

Что? Она пронзительно рассмеялась. В это трудно поверить. То есть ты не почувствовал, что что-то не так, когда приезжал к нам с этой женщиной?

Ты имеешь в виду Дафну? Нет.

Ты не видел, что бедный Хельмут устал на своем поводке? И просто умирает от желания развлечься… от желания покончить со всеми своими обязанностями, даже если придется отказаться от любимого архитектурного детища?.. А что твой братец замышляет теперь?

Насколько я слышал, он работает над музеем в Брумхольдштейне. И сильно жалуется, поскольку все идет совсем не так гладко, как он рассчитывал.

Ты знаешь, что я имела в виду не это.

Я не знаю, что он замышляет. Мы с ним слегка поссорились, и я не разговаривал с ним, с тех пор как покинул Брумхольдштейн.

Что значит слегка? Ты всегда смягчаешь то, что говоришь. Эта прирожденная вежливость Харгенау. Это ваше собачье дерьмо. Она передразнила его: Слегка поссорились. Затем сказала изменившимся голосом: Ты знаешь, что с того момента, как он ушел, я ни разу не спала с мужчиной. В день, когда он это сделал, я сказала себе, ладно, теперь повеселимся. Я и не подумаю запираться в этом доме и исполнять роль покинутой и обездоленной домохозяйки. И дело не в том, что не представлялось возможностей. Нет… Все из-за того, что я чувствую отвращение… не могу толком объяснить… всякий раз, когда рядом со мной появляется мужчина. Невыносимое отвращение к самой себе… к своей доверчивости. Через четырнадцать лет — совершеннейшая Харгенау. Могла бы догадаться… Она смолкла, из-за того что в комнату вошла его племянница Гизела, церемонно неся поднос, на котором она разложила ракушки, гальку, немного бусин, несколько иностранных монет, сосновую шишку, скелет лягушки. Дядя Ульрих, дядя Ульрих, сказала она тем ясным голоском, которым любила пользоваться по особым поводам на людях, выбери один из этих предметов… какой тебе больше нравится… я провожу тест.

Гизела, не сейчас, сказала Мария. Дядя Ульрих только пришел…

Гизела, не смирившись с отказом, стояла на своем: Ну ладно, пусть он только возьмет, и я сразу уйду.

Они уставились друг на друга. Ты могла бы, по крайней мере, сказать пожалуйста, если хочешь, чтобы кто-то что-то выбрал. В поисках поддержки Мария взглянула на Ульриха.

Он осмотрел поднос, который Гизела поднесла ему к самому лицу. Среди ракушек и монет на глаза ему попалась и крохотная свастика, быть может, та самая, которую одно время носил в петлице его отец. Вряд ли Мария ее заметила. Это что, флакончик от духов? спросил он, указывая на миниатюрный стеклянный предмет.

Да, сказала Мария. Ну разве не прелесть. Подарок дедушки. Римское стекло. У него в полиции заместитель — археолог-любитель. Он выкопал это в Вюртенбурге.

Так ты его выбрал? обрадовалась Гизела. Да?

Что угодно, только не это, сказал Ульрих, выбирая крохотную старательную резинку в пластмассовом держателе в виде бомбы.

Идеальный выбор, сказала Мария. На Харгенау можно положиться.

Гизела пошла прочь, бормоча про себя: Магнус взял ершик для трубки, Роза взяла запонку, мама взяла флакончик…

Я не брала, закричала Мария и тут же извинилась за срыв. Бывает, что от Гизелы я готова на стенку лезть.

Часом позже он уже было встал, чтобы идти, но поддался на уговоры Марии и остался на ужин. И только потом, когда передумывать было уже поздно, Мария сообщила, что в семь приедет ее отец. Как всегда по вторникам, заметила она. И каждое второе воскресенье. Если бы не он… она не стала договаривать.

Как Ульрих и ожидал, отец Марии, начальник полиции, не выказал по поводу его присутствия особого восторга. Они обменялись достаточно формальным рукопожатием. Вернулся-таки? спросил отец Марии и затем кивнул, словно соглашаясь с какой-то своей наперед вынесенной семейству Харгенау оценкой. Скорее всего, переосмысленной. Тут с пронзительным визгом вбежала Гизела, демонстрируя всем, в первую очередь — Ульриху, как она рада видеть дедушку. Получив в подарок какую-то безделушку, что еще более ее взбудоражило, а Марию побудило заметить преувеличенно высоким голосом: Ах, отец, ты ее совсем избаловал, Гизела умчалась прочь за своим подносом, почему-то во все горло крича своему брату, чтобы он спускался. Однако Магнус, более угрюмый, чем помнилось Ульриху, появился, только когда они уже садились за стол. Она становится совершенно несносной, сказала Мария, когда Гизела вернулась со своим подносом. Все анализирует. Советую держать ухо востро. Отец Марии веско водрузил на нос очки. Ульриху это движение почему-то показалось столь же рассчитанным, как и игривые замечания и словно бы ни к кому не обращенные комментарии Марии. Уж не хотел ли ее отец убедить его в своей неуклюжести, в легкой беспомощности, словно подталкивая тем самым к мысли, что он как начальник полиции не представляет для Ульриха и вообще для любого из Харгенау никакой угрозы? Как бы там ни было, тщательно изучив на подносе каждый предмет, он выбрал белую, невинно, как, впрочем, и все остальное, выглядящую раковину. Ульрих краем глаза скользнул по подносу и обнаружил, что крохотной свастики там уже нет.