Сколь это по-немецки - Уолтер Абиш

В чем дело? крикнул из спальни Хельмут.

Чертова дверь, сказал Ульрих.

Издав оглушительный рев, с противоположного конца коридора к двери устремился Хельмут. Заслышав его приближение, Ульрих отскочил в сторону, и Хельмут, словно разъяренный бык, всем своим весом обрушился на дверь, выломав запор и разнеся вдребезги панель вокруг него.

Рита вышла из ванной с лицом белее недавно покрашенных белых стен. Возмущенная: По-моему, ты спятил.

Теперь или никогда.

Почему бы нам не вскочить в твою машину и не уехать прочь? спросил у Анны Ульрих, когда они встретились в следующий раз.

Куда?

Куда угодно. Может, в Вюртенбург? У меня там все еще есть квартира.

Ты там и написал «Теперь или никогда»?

Нет. Я был еще с Паулой.

Я бы поехала, если бы знала, что ты говоришь всерьез.

Он встретил ее пристальный взгляд, не отводя глаз. Я говорю всерьез.

Да нет.

Не нет, а да. Он рассмеялся.

Ну вот видишь.

Что ты имеешь в виду?

Ты смеешься. Ты счел мои слова забавными.

Ничего подобного.

Тогда почему ты смеешься?

Не знаю. Возможно, меня позабавила твоя решимость не верить мне на слово.

Она, веско: У меня на это множество причин.

Почему?

Потому что на самом деле я недостаточно хороша для тебя. В данный момент я — то, что надо. Но для Харгенау… согласись… Ждешь чего-то большего. Верно?

Что за чушь. Да нет, ты это не всерьез.

Не нет, а да.

Теперь или никогда?

Фотографий у Риты Тропф-Ульмверт теперь уже в избытке хватало на выставку или книгу. Имелся определенный спрос на иллюстрированные книги, книги фотографий, книги с названиями вроде: «Не здесь: Брумхольдштейн», или «Договориться с настоящим», или «Новая Германия: Брумхольдштейн», или «Прошлое и настоящее», или «Теперь или никогда». Нет, это уже роман Ульриха Харгенау. Получивший вполне приличные отзывы. Как бы там ни было, для успеха альбома фотографий необходимо, чтобы у него был красивый переплет, большой формат, чтобы упор в нем делался на поразительном, на шокирующем, на эротическом, на неожиданном. Женщина в черном пеньюаре с застывшим на точеном бледном лице изумлением глядит на открытую дверь. Пеньюар чуть разошелся, обнажив одну грудь. Окно у нее за спиной разбито камнем, который валяется у ее ног на полу. Или фотография мужчины в коротких кожаных баварских штанах, который поднимается по лестнице жилого дома с охотничьим ружьем в руках. Явную решимость мужчины можно распознать и по тому, как он спешит по лестнице, перешагивая через две-три ступеньки, и по тому, как он сжимает ружье, да и вообще по самой его коренастой, приземистой фигуре, показанной со спины. И действие это развернуто — или схвачено — в безупречном холодном интерьере лестничной клетки, Treppenhaus, с парой дверей на каждом этаже и прихотливой металлической решеткой, отгораживающей посередине шахту лифта. Да, чисто немецкий дар — представить преувеличенную угрозу господствующему порядку. Еще один снимок уютного буржуазного интерьера. Гостиная бизнесмена или адвоката. Большой кожаный диван, ковры, на буфете подсвечники, одна или две картины, но всем предметам навязан порядок, порядок, стремящийся к полной симметрии. Только разбитое оконное стекло, дыра в котором в точности воспроизводит силуэт какого-то лица, вносит тот элемент неуверенности, тот элемент плутовского ужаса, который в наши дни должна передавать любая фотография, если она хочет утолить жажду неожиданного, непривычного.

Рита сделала и несколько цветных фотографий, но, в общем и целом, она предпочитала для Брумхольдштейна черно-белые, которые печатала и проявляла в импровизированной фотолаборатории на втором этаже. Несколько раз в неделю Хельмут, Ульрих, Эгон, Гизела и даже Обби, когда он еще красил в доме стены, собирались и критически рассматривали последние поступления ее брумхольдштейнской коллекции, как она это называла, сравнивали их с более ранними снимками и своими комментариями помогали ей оценить и упорядочить свое пребывание в этом городе.

За большим столом Гизела с отцом и Ульрих изучали фотографии. Снимок железнодорожной станции заставил Хельмута хмыкнуть. Это была не просто старая заброшенная станция. Ясно сразу. Это была та самая станция Дурст, снятая под определенным углом, с низкой точки, что порождало утонченную игру света и теней, поскольку яркие лучи солнца выявляли в потрепанных непогодой деревянных столбах трещины и вырезанные на дереве, сплошь послевоенные, инициалы и даты.

Почему станция называлась Дурст, а не Брумхольдштейн? спросила Гизела.

Фотография потягивающейся в саду в гамаке Гизелы. Гизела наморщила нос. Я здесь слишком худая, сказала она наконец.

А вот здесь? Рита предложила ей взамен другой снимок.

Гизела нехотя сказала: Неплохо.

Фотография мэра и Хельмута в «Сливе»; увлеченные беседой, они, по всей видимости, не обращают внимания на присутствие Франца, который замер рядом с ними с подносом в руке и, наполовину прикрыв глаза, кажется, ушел в себя.

Ушел в себя? Он просто подслушивает, сказал Хельмут.

Далее фотография натянутого и неестественного мэра, сидящего рядом с Вин на диванчике, поставленном на подстилку в самом центре частично покрашенной комнаты, заднюю стену которой красит с лестницы одетый в комбинезон Обби.

Дурной вкус, сказал Хельмут.

А, судья плохому вкусу, откликнулась Рита. Два дня тому назад тебе это нравилось.

Я передумал.

Еще одна фотография Вин, облегающий пеньюар из черного шелка чуть разошелся, приоткрывая взгляду ее грудь; она, положив одну руку на бедро, стоя разглядывает себя в зеркале спальни. Привычной расчетливости в ее взгляде даже больше, чем обычно.

Ты заставила ее позировать, осуждающе сказал Хельмут.

Далее фотография Эгона незадолго до его отъезда, хмуро сидящего нагишом на подоконнике в их комнате.

Ты заметила, его тело начинает дрябнуть, сказал Хельмут.

Далее незастеленная постель Ульриха и висящая на стене газетная вырезка с лицом Паулы.

Хельмут застонал. Почему ты позволил? спросил он Ульриха.

Фотография сияющего Йонке в окне своего магазина.

Фашистская свинья, сказал Хельмут.

А что такое фашист? спросила Гизела.

Далее фотография одинокого товарного вагона на запасном пути рядом с разгрузочным перроном.

Ну, а это нам к чему? взглянул на Риту Хельмут.

Рита, похоже, любит железную дорогу, сказала Гизела.

Фотография Франца, замершего по стойке смирно рядом со своей незаконченной спичечной моделью концлагеря Дурст.

Ты все-таки съездила к нему, упрекнул ее Хельмут, а мне ни слова не сказала.

Далее фотографии водонапорных башен.

Каменного моста.

Забредшей на мелководье лошади с мускулистым босым всадником в военной фуражке, смотрящим прямо в объектив.

Почему он ездит на лошади по воде? спросила Гизела.

Это он, закричал Хельмут. Сукин сын, который в меня выстрелил.

Рита наклонилась взглянуть на снимок. В тебе, должно быть, есть нечто, пробуждающее в людях все самое плохое.

Она могла бы и не показать им фотографии груды извлеченных из братской могилы скелетов, если бы Гизела не вышла из комнаты, а она, Рита, не была так уверена в своей способности справиться со взрывом негодования Хельмута. Для нее эти снимки представляли собой своего рода достижение, так как потребовалась вся ее изобретательность, чтобы пробраться мимо охранников выставленного на Гейгенхаймер-штрассе поста, а затем из пустующей квартиры на втором этаже отснять происходящее на улице на чувствительную пленку в надежде, что ей хватит света уличных фонарей и двух наземных прожекторов, чтобы сфотографировать, как солдаты, все до единого в противогазах или белых санитарных масках, сваливают скелеты на погрузчик одного из двух сверхмощных грузовиков. Я боялась, что кто-то может услышать щелчки моей камеры, сказала Рита, но они подняли такой шум… Вообще я нашла, что они весьма неумелы. А казалось бы, им пора уже было научиться справляться с подобными ситуациями.

Гизела вернулась в комнату как раз вовремя, чтобы увидеть, как Рита, словно огромную колоду карт, смешивает все фотографии в одну стопку, и именно этот поступок, это нарочито небрежное, нарочито беспечное объединение фотографий, это нарочито беззаботное сочетание скелетов, лежащих на дне вырытой на месте тротуара траншеи или загружаемых в грузовик, и снимков Хельмута, наблюдающего в саду, как Гизела играет с Эрикой, и взбесило его более всего.

Что ты собираешься с ними делать?

О, не знаю, сказала она, с явным удовольствием поддразнивая его. А что ты предложишь? «Тrеие», вероятно, сочтет их слишком страшными.

Ты не забыла, что ты тут мой гость, а не профессиональный фотограф?