Новая Россия в постели - Эдуард Тополь

Короче, в ту ночь я впервые отнеслась к нему в постели как-то иначе. И тут он расплакался и сказал, что ему уже тридцать лет, а я у него только третья женщина. Причем первая была в Казани, его учительница русского языка, намного старше его и вообще его изнасиловала. Вторая — просто уличная девка, с которой у него ничего не вышло. А потом он два года стажировался в Японии, там он вообще ни с кем не спал. И что у него комплекс по поводу его неумелости, он это с Савельевым не раз обсуждал…

И я вдруг поняла, что я перед ним виновата. Я его считала монстром и сексуальным маньяком, я себе клялась, что поступлю в аспирантуру и к нему на пушечный выстрел не подойду. А оказалось — он просто мальчик, девственник. Я встала с постели и говорю: знаешь что, дорогой, я хочу есть! То есть первый раз за две недели у меня аппетит появился. И мы с ним посреди ночи ели какие-то дурацкие макароны, которые он приготовил — кстати, безумно вкусно и с какими-то зелеными маслинами, я их нажимала, они брызгали в воздух, выстреливали, он не мог их поймать. Потом он дал мне нож с вилкой, а я перепутала, в какой руке что держать, и взяла нож в левую, а вилку в правую. А он так филигранно снял мою неловкость, сказал: и так можно. И сам взял нож в левую, а вилку в правую. Тут я к нему вообще прониклась, мне нравятся аристократы. Я увидела, что у него классный юмор, что он ко мне просто потрясающе относится. И почувствовала, что тяжесть ушла, что я могу с ним быть, спать, научить его заниматься любовью. То была наша первая более-менее сносная ночь, когда я вдруг выспалась, и мы нормально позавтракали, стали собираться на вокзал. При этом я не ожидала ничего особенного, а тут вижу, что он сам обо всем позаботился — цветы, фрукты, чемодан мне складывает. И смотрит на меня такими глазами… Я думаю: «Нет, что-то в нем все-таки есть, черт подери! Не такая уж он сволочь».

И мы с ним поехали на вокзал, к моему поезду, помню, нам носильщики везли телевизор и мои чемоданы, а я вдруг сама взяла его за руку. Как в каком-то фильме: мы шли-шли отдельно, и вдруг раз — я ощутила, что хочу взять его за руку. А это мы с ним уже спали две недели! И тут я опять увидела его слезы. Он плакал второй раз за сутки. Он говорит: не уезжай! Поезд тронулся, он стоит на перроне, я смотрю на него сверху и думаю: нет, что-то в нем все-таки есть. Не зря были две недели этой муки и боли.

Я вас не утомила, Николай Николаевич? Длинные романы интересны, когда в них какие-то фабулы закрученные, драки, убийства, преступления. А тут сплошная «Эммануэль» из Подгорска! С тем переспала, с этим, и уже пятая кассета кончается! А я, между прочим, еще не про всех рассказываю, я какие-то однодневные романы пропускаю, у меня на них просто времени нет — мне бы к утру до первого аборта добраться. Потому что пора же, какая женщина до двадцати трех доживет и не залетит ни разу?

Итак, я вернулась в Подгорск, в военный городок, к мужу. Я приехала к нему такая летящая, счастливая. Я на пятерки сдала все экзамены и хотела, чтобы он порадовался. А он вдруг отреагировал на мое поступление каким-то безумным скандалом. И мне стало его жаль, я поняла, что это у него комплекс провинциала, это ревность к моей московской жизни. А когда мы с ним сильно ругались, то мирились на том, что занимались любовью. И в моей жизни было всего два человека, которым я могла позволить делать все что угодно, зная, что эти мужчины меня берегут и не сделают мне неприятностей и роковых последствий. Первый был мой муж. При этом он наверняка знал, что тот день был опасный, я ему об этом сказала. И вот мы с ним замиряемся в постели, все замечательно, секс фантастический, и вдруг я чувствую эдакую стальную хватку его пальцев за мои ягодицы и ощущаю, что он кончил в меня, просто выстрелил в меня своей спермой! И вижу его блаженное выражение лица, и вдруг понимаю, что уже не ощущаю любимого человека. Его потные руки, цепко держащие меня за задницу, — да. Что я сижу на полу, на ковре, который не пылесосили две недели, пока я была в Москве, — тоже. А что это мой муж, которого я, единственного, всегда любила и люблю, — уже нет. В одну секунду, в этот момент у меня все перевернулось! Я увидела простую гарнизонную и нагло улыбающуюся рожу. Он стал не то что некрасивым, он стал безобразным. Я его просто возненавидела. И я сидела, и за эту пару секунд у меня перед глазами пролетела вся моя будущая жизнь — теперь, с ребенком, я буду жить здесь, в этом военном городке, в котором у мужа восемь любовниц или еще больше, но восемь я знаю лично. И я поднялась и стала собираться. А он мне говорит, что вот наконец-то я буду его женщиной, наконец я никуда от него не денусь, а рожу его ребенка. А я сказала: «Нет, не дождешься, я лучше сделаю аборт, чем рожу такую скотину, как ты». Тут он закатил мне дикую истерику. Что я вообще не женщина, а вамп. Что я просто ведьма, потаскуха, стерва. Я впервые видела своего мужа в таком состоянии. Он бегал по комнате и орал, что я садистка, что все мои слова о любви к нему были ложь и неправда, раз я так ненавижу часть его плоти в моем чреве. Это была дикая истерика. Я запахнула халат и убежала. И я помню себя стоящей на дороге и ревущей. А мимо меня машины на бешеной скорости проезжают. А у меня халат все распахивается, и на мне нет даже нижнего белья. Помню, я была в таких парусиновых туфельках, халат развевается, я его одной рукой держу, другой слезы вытираю и понимаю, что у меня нет денег. Правда, ехать близко — до Подгорска двадцать минут. И я с кем-то доехала, прибежала к маме и впервые сказала ей, что мне очень плохо. Такое было состояние. Правда, все закончилось хорошо, аборта не было. Не то сказалась перемена климата, не то нервы, не то еще что-то. Но вот ощущение распахнутого платья до сих пор у меня осталось.

И после этого я стала безумно бояться, что могу забеременеть. У меня это засело в подкорке. И за неделю до срока я уже не могла думать ни о чем, кроме этого. Я вдруг поняла, насколько женщинам плохо. Я стала говорить об этом с другими девушками. У одной шесть, у другой семь, у третьей восемь абортов. Слушая их рассказы, я жутко комплексовала, все на себя переносила. И эти семь дней, которые самые важные у любой женщины, я просыпалась утром и, независимо от того, с кем я спала и вообще спала ли с кем-то, у меня рука сама сползала к животу и трогала: ну, где это? В каком месте это должно начаться? Я напридумала целую гамму симптомов, по которым я как бы узнавала — беременность или не беременность. Я стала мнительной, я просыпалась по ночам в поту, в кошмаре, что это со мной уже произошло, я вспоминала аборт, который видела как-то по телевизору. Это было ужасное зрелище! И совсем не так, как обычно показывают роды в кино, когда у женщины легкая испарина на лбу, она немножко пыхтит и стонет и уже раз — ребенок рождается. Нет, не то. А показывали реально, натурой — какая-то женщина в гинекологическом кресле, без всякого наркоза, с расставленными ногами, а рядом — огромный эмалированный таз с отбитой краской. И два человека — медсестра и врач. Вы видели приборы, которыми женщину осматривают гинекологи? Это огромные железяки наподобие фаллоса, причем в начале узенькие, а потом — все шире. Я после гинекологии не могу смотреть на мужчин. И вот эта женщина лежит без наркоза, орет благим матом. А к ней лезут такой проволокой, загнутой как буква «Г», внутрь. Меня трясло от этого зрелища! Эта кровь! У врача руки в крови, халат в крови, какие-то синие сгустки, какое-то месиво вываливается в эмалированный таз. И это все продолжается долго бесконечно! Я вспоминала эту телепередачу и я вспоминала мужчин, с которыми я спала, но которых я совсем не любила. И я думала: как я могла? А что, если бы я забеременела? И как мне дальше жить при моей любвеобильности и сексуальной всеядности? А что, если я вдруг рожу ребенка от человека, который не то что мне не нужен, а которого я ненавижу буквально на следующее же утро!

И я вспоминала о Мартине. Поскольку не вспомнить о нем было практически невозможно. Он звонил постоянно, но я поражалась не этому, а его тактичности. Он не донимал меня своими звонками, он был интеллигентен и вежлив до крайности. Если меня нет дома, он никогда не бросит трубку, он поговорит с мамой, обсудит с ней какие-нибудь новости, погоду, перемены в правительстве. Он поздравлял мою маму с днем моего рождения, восхищаясь, что у нее такая потрясающая дочь. Его звонки просто в корне улучшили мои отношения с мамой, а точнее, ее отношение ко мне. Потому что раньше я имела такое воспитание: да, ты, конечно, хорошая девочка, но дело в том, что ты обязана быть лучше. Никогда это «но» не забывалось. Например: да, ты хорошо занимаешься в школе, у тебя все пятерки, но по физике у тебя четверка. Да, у тебя диплом с отличием, но это наш Подгорский пединститут, а не МГУ. И хоть ты расшибись в лепешку, всегда это «но»! А после звонков Мартина мама как-то смягчилась ко мне, подобрела…

Так прошло четыре месяца, и вот я снова еду в Москву, в аспирантуру. Я знала, что Мартин будет на вокзале, хотя я уже забыла его, я не помнила даже его лица. У меня не было его фотографии, а за эти четыре месяца я словно прожила огромную новую жизнь. Муж пытался меня вернуть, и я пыталась вернуться к прежней самой себе, мы периодически были вместе, но я уже видела, что наш брак не имеет смысла. Эта затхлая жизнь в военном городке! Пьяные офицеры, их жены, их скотские совокупления… И моя шизофрения, мои страхи забеременеть. И та сцена, которая не выходила у меня из памяти, — как я стояла на шоссе в одном халатике, без нижнего белья, а мимо проносились грузовики и ревели мне, как проститутке… И муж, который перестал говорить мне, что я самая, самая, самая, и я невольно стала ставить себя в один ряд с его гарнизонными любовницами…