Новая Россия в постели - Эдуард Тополь

Он оказался там. Под предлогом поздравить Люду с помолвкой. Я разозлилась, потому что Люда — моя единственная подруга и он просто высчитал, где я могу быть в тот вечер. Мы сидели, разговаривали, мы очень здорово смотрелись вдвоем, но я помню, как я рыдала в ванной. Я зашла в ванную, позвала Люду, а у них совмещенный санузел, я сидела на унитазе без крышки, проваливалась в дыру и ревела: «Людка, не могу я с ним! Я как вспомню те безумные ночи, мне плохо делается». А она сидит на краешке ванны и говорит: не можешь, скажи, ему об этом. Я говорю: и этого не могу! Она спрашивает: «Не можешь психически или физически из-за его размеров?» «Да никак не могу! При чем тут размеры? Не размеры играют роль! Важно ощущение! Если я с ним спала две недели и не почувствовала даже симпатии, то он не мой человек, я не могу с ним находиться. Нет легкости, нет свободы, полета нет! Американец какой-то! С нашим я могу развернуться и пойти заниматься любовью ни с того ни с сего. Просто — раз и все. А с ним это невозможно! У него все взвешенно, спокойно. А тогда в чем же кайф?» Она говорит: «Если ты не хочешь его, скажи ему». А я: «Да не могу я этого сказать! Потому что у нас с ним были моменты, когда нам было хорошо. Он только что, за столом, взял меня за руку, и я чуть не кончила! Но я знаю, что это не то, не от сердца…» И я рыдала в том туалете, мы там сидели очень долго. Может быть, я хотела, чтобы она меня уговаривала к нему поехать? Не знаю…

Потом я вышла из ванной, у меня вся рожа зареванная и перекошенная, а он сидит весь такой фирменный, причесанный, в темном костюме от «Армани». И я подумала: хватит, утро вечера мудренее, не буду сейчас ничего решать. Тем паче что, как учил меня Оскар Людвигович, «решить» в переводе с греческого — это убить. Даже в нашем жаргоне это есть — порешить. С Игорем у меня все развалилось, а тут человек такой яркий, способный и респектабельный. Такими не швыряются, зачем я буду так лопухаться? И мы поехали к нему. Но ничего не произошло, мы только разговаривали. Хотя помню, как я стеснялась открыть у него холодильник, не знала, как сидеть, как держать себя. На что я согласилась тогда? На то, что я иногда, в выходные дни буду к нему приезжать. В пятницу, на уик-энд, будем как-то общаться, но не больше. На большее я не была готова. Он согласился на это. А что он мог поделать?

И тут началась довольно неплохая жизнь, потому что в будни я принадлежала самой себе и жила как хотела. Я познакомилась с мальчиком, который окончил режиссерские курсы, а работает в медицинской структуре, но для души у него театр, где он играет, и какая-то студия пантомимы, которую он ведет в каком-то колледже. Он мне говорит, что он в меня влюблен, и ведет меня в эту студию какие-то шнурки изображать, какую-то ересь. Но мне было интересно с ним. Мы там дыхание развивали, пластику. Потом стали ходить в Щукинское училище, на спектакли, в театры. У меня была своя жизнь. Порой звонил Мартин, он меня вечно приглашал куда-нибудь «аут», как говорят американцы. То есть в кино, в ресторан, в гости. Я хотела — ехала, хотела — отказывалась. Потом у меня появился еще какой-то мальчик. А к Мартину я приезжала в пятницу вечером, и мы с ним проводили в постели ровно полтора дня. И регулярно звонил Савельев и спрашивал, сколько раз сегодня кончил Мартин — двенадцать или восемь? Он был в курсе всех наших отношений, телефон был в постели, и там же была еда.

И все это было нескончаемо. Я так уставала, что в воскресенье утром, когда я выходила на улицу и вдыхала свежий морозный воздух, я была счастлива. Не буду врать, что я все еще мучилась в постели с Мартином. Но и не кайфовала. Было и было. А потом я поехала домой на каникулы, я должна была развестись с мужем. А потерять мужа, даже самого плохого, для любой женщины — уже депрессия. И для меня тоже, тем паче что Игорь плохим никогда не был. И вот я бросила учиться, я сидела дома, у меня разболелась спина, скорей всего это была невралгия, но меня лечили массажем и таким болезненным, просто до крика. Я лежала на столе, абсолютно голая, в подвальном помещении какой-то больницы, там было холодно, мануальный терапевт тянул мою левую руку в одну сторону, а правую ногу в другую и буквально разрывал меня! Я ревела. Я ездила туда с мамой или одна, и однажды, когда я приехала одна, разделась и легла на стол, этот терапевт вдруг стал меня обнимать, лапать, лезть мне в губы. А от него водкой разит, он в перерывах между сеансами выпивал за ширмой, я видела. Я стала отбиваться от него, а он навалился: «Ну, чего ты? Перестань!» У меня все онемело внутри, хочу кричать и не могу, это как в страшном сне, еле я от него вырвалась. Но у меня наступила фригидность, впервые в жизни я перестала хотеть мужчин. Вообще — никого, по-настоящему. Возвращаюсь в Москву, и тут — этот Мартин, такой роскошный, обаятельный, обнимает меня, трется, как теленок, и чуть не плачет от радости!

А я не могла даже думать о сексе. Он ко мне прикасается, а у меня какой-то рефлекс срабатывает, я не возбуждаюсь, а зажимаюсь в комок. То есть это стандартный рефлекс всех жертв насилия, но я впервые с этим столкнулась, и Мартин очень переживал, он меня просто обволок своей заботой. Он был нежен, терпелив, ласков. И я отошла, ожила, расслабилась. Я поняла: все, он дошел до уровня Игоря, и даже в постели мне стало с ним куда лучше и интересней, чем раньше. Потому что я наконец стала приспосабливать его под себя, а он был податлив, как воск, и легко делал все, что мне было нужно. А я снова была безумно уверена в себе, я стала его учительницей, развратницей и прелестницей. И потом — каждое утро его влюбленные глаза, такое покорит любую женщину. К тому же он умный, обаятельный, постоянно куча комплиментов и безумный восторг по поводу моей особы. Кому это не понравится? Это излечило меня от невралгии, от депрессии из-за развода, даже от фригидности. Я буквально жила на его чувстве ко мне. Однажды ночью просыпаюсь и слышу, что он плачет. Причем я же тогда очень плохо выглядела, я была капризная, никакая. Куча дерьма, на самом деле. А он плачет. Я говорю: «Ты чего ревешь? Тебе сон плохой приснился?» Он говорит: «Знаешь, мне приснилось, что я проснулся утром, а тебя нет. Я протянул руку, а нет твоего тела. И мне стало безумно страшно. От этого страха я действительно проснулся и понял, что первый раз в жизни я хочу жениться и иметь ребенка. И знаю даже от кого». Он рыдал, это были его первые слезы после тех, на вокзале. Конечно, мне это было приятно, это льстило моему самолюбию.

И началась наша семейная жизнь. Он прибегал с работы с цветами, довольный, счастливый. Я забросила все свои романы, всех своих мелких и крупных любовников, я стала безупречно преданной. К тому же я была еще слаба, бледна, болезненна — я просто не способна была ни на какие взбрыки и утопала в его обожании и комплиментах. Так он меня держал. Порой он изрекал просто замечательные веши. Он сказал: «Секс в жизни семьи не главное. Но его отсутствие может быть решающим». Я стала им восхищаться, я стала отходить, я стала в него влюбляться. И мы стали идеальной парой. Куда бы мы ни приходили, Савельев орал: «Смотрите на них! Это предмет для любования! Они и врозь великолепны, но вместе — сногсшибательны!» У него было тщеславие автора этого произведения по имени «Аленомартин», то есть меня и Мартина.

И мы тоже ощущали себя единым целым, мы были счастливы. Мы куда-то выезжали — за город, в Прибалтику, на приемы в американское посольство. У меня было впечатление, что нам не хватает суток. Потому что нам безумно хотелось быть вдвоем, я приходила к нему на работу и просила, чтобы он закрыл дверь и разделся — так я его хотела! Но он не раздевался, он так не умеет, для него работа это работа, любовь это любовь, еда это еда, он не смешивает. И тогда я раздевалась сама. А он летел к двери, начинал ее запирать и умолять меня: «Не нужно! Оденься! Меня с работы уволят!» Он страдал от моей импульсивности, потому что я могла прижать его за шкафом в его же офисе и буквально изнасиловать. А потом он же мне признавался, что ему это льстит, что он кайфует от моей непосредственности, и где бы мы ни были он все время держал мою руку, все тосты были за меня. Он составил перечень моих ипостасей и описал, как он выразился, лишь десятую часть качеств, которые во мне есть. Семь глобальных ипостасей, включающих в себя такие-то и такие-то качества. Я читаю, и просто слезы брызгают. И я стала его любить. И на таком пике мы очень долго держались. Он знакомил меня со своими американскими друзьями как будущую жену, да я и была его женой, в сущности. Я гладила ему рубашки, я научилась готовить. До этого я совершенно не умела готовить. Первое время у меня получались какие-то недожаренные галоши, а не отбивные. А он ел и говорил: «Великолепно, гениально!» Это меня стимулировало, у меня возникла идея научиться хорошо готовить, ведь я же отличница! И научилась. Я просыпалась утром, в двенадцать шла на секцию, потом что-то читала, потом шла в магазин, покупала продукты и готовила какое-нибудь сногсшибательное блюдо. И за полгода так в этом преуспела, что окружающие говорили: «Алена, ты делаешь такие блинчики, какие делала моя бабушка». Савельев от нас не вылезал. Он сидел на диване, около нас и говорил: «Ребята, мне так хорошо, я от вас никуда, даже выгоняйте, не уйду…»