Дон-Коррадо де Геррера - Гнедич Николай Иванович

В основу повести «Мориц, или Жертва мщения» положена сюжетная коллизия шиллеровских «Разбойников»: богемский граф Моргон имеет двух сыновей, Густава и Морица, и воспитанницу Сигизбету; Мориц добр и откровенен, Густав коварен и скрытен; Мориц и Сигизбета любят друг друга; Мориц уезжает, Густав начинает домогаться любви Сигизбеты. Далее Гнедич расходится с Шиллером, чтобы вернуться к нему в кульминационной сцене убийства Морицем Густава и почти цитатно обозначить литературный образец: «Га! — вскричал Мориц, заскрежетав зубами. — Чудовище! Теперь я прерываю узы родства!» (С. 182 наст. изд.) Кстати, само междометие «Га!» (не вполне удачно передающее немецкое «На!»), которое постоянно повторяется в ранних произведениях Гнедича и является их своего рода атрибуционной стилистической приметой, почерпнуто в русском переводе «Разбойников» Н.Н. Сандунова. Влияние Шиллера можно видеть и в драматургическом элементе, отчетливо присутствующем в повести — в оформлении диалогических сцен и в декламационно-риторическом эмфатическом стиле, присущем также и пьесе «Честолюбие и поздное раскаяние».

Еще одна черта повествовательного стиля Гнедича, выразившаяся в произведениях «Плодов уединения», — пристрастие автора к кровавым и отвратительным сценам и натуралистическим описаниям страданий и жестокостей. Исследователь «Плодов уединения» А.Н. Егунов в этой связи указывал в первую очередь даже не на «Морица» (хотя, разумеется, и там находится достаточно соответствующих примеров), а на отрывок «Несчастная любовь», по его выражению, «примыкающий к становившемуся тогда модным течению литературы ужасов» (Егунов 1966: 313). Молодой человек, в приступе любовной страсти убивший своего друга — подлинного или мнимого соперника, мучается угрызениями совести, терзается страшными видениями («Га! кто? кто так страшно воет?., кто так страшно клянет меня? Вижу пламенный меч, возносящийся над главою моею, вижу — и узнаю окровавленную тень моего друга <...>». — Гнедич 18026: 66), случайно выпивает яд («<...> ибо тарантул, упавший в кувшин, лопнул». — Там же: 67) и умирает в страшных мучениях («<...> яд разлился по всем его членам; лицо, руки и ноги начали пухнуть <...>». — Там же: 69).

Все отмеченные стилистические особенности «Плодов уединения»: драматизация действия, эмфатический стиль с многочисленными восклицаниями, проклятиями, поминанием ада и т. д., френетический элемент в сочетании с чувствительными пассажами карамзинистской прозы — в еще более усиленном виде проявились в написанном в 1802 году романе «Дон-Коррадо де Геррера», вновь, вплоть до цитатных заимствований, ориентированном на шиллеровских «Разбойников» в переводе Сандунова.

Литературное окружение молодого Гнедича

Увлечение творчеством Шиллера в околоуниверситетских кругах в Москве конца 1790-х — начала 1800-х годов имело несколько центров — литературных кружков, не изолированных, но достаточно автономных друг от друга. Страсть к драматической поэзии и игра на сцене университетского Благородного пансиона должны были способствовать знакомству Гнедича с Николаем Николаевичем Сандуновым (1769—1832), братом известного московского актера Силы Сандунова (1756—1820), драматургом, автором уже упоминавшегося выше русского перевода «Разбойников». Судя по многим текстовым перекличкам, Гнедич знакомился с драмой Шиллера именно по переводу Сандунова, несколько отличному от аутентичного шиллеровского текста. По мнению современных исследователей, Сандунов соединил в своем переводе так называемую мангеймскую редакцию шиллеровской драмы[154] и текст ее сценической переделки, принадлежавшей берлинскому драматургу К.-М. Плюмике (Karl Martin Plümicke; 1749—1833), в которой, в отличие от мангеймской версии, был сохранен и даже несколько усилен бунтарский дух ранней редакции драмы. Также можно предположить, что Сандунов пользовался «не дошедшей до нас суфлерской рукописью, имевшей хождение среди немецких антрепренеров и, очевидно, завезенной ими в Москву» (Данилевский 2013: 70; см. также: Harder 1975). Разночтения в тексте разных редакций «Разбойников» — в частности, одно из существеннейших в финальной сцене, где, по версии Плюмике, Швейцер убивал Карла Моора, чтобы избавить его от руки палача, — для русского читателя были однозначно авторскими и вызывали споры.

Если про круг Н.Н. Сандунова мы знаем немного, то кружок Андрея Ивановича Тургенева (1781—1803), или так называемый «младший тургеневский кружок», изучен достаточно хорошо (см.: Истрин 1911: 77—86; Вацуро, Виролайнен 1987: 350—358; Вацуро 1994: 20—36; Lotman 1958—1959: 427—430). Участники его «по Шиллеру» вырабатывали свой личностный и нравственный идеал — «энтузиаста» и чувствительного человека. Одним из центральных предметов наблюдения и размышления Тургенева и его друзей (А.Ф. Мерзлякова, В.А. Жуковского, А.С. Кайсарова) на этом пути становился герой шиллеровской драматургии. В тургеневском кружке внимание сосредоточилось на штюрмерском герое как воплощении личностного комплекса, противостоявшего рационализму и скептицизму, предполагавшего силу и непосредственность страстей, искренность и полноту чувства, а также на сумме морально-философских представлений, которыми этот комплекс был сформирован. Этот тип восприятия Шиллера явился ответом на литературно-мировоззренческие поиски нового литературного поколения России и был продиктован тем же общеевропейским «кризисом сентименталистского рационализма» (Вацуро 1994: 27), который вызвал к жизни само движение «Бури и натиска».

Двенадцатого ноября 1799 года Андрей Тургенев отметил в своем дневнике спор о шиллеровских «Разбойниках» с В.Т. Нарежным (1780/1782— 1825) — в эти годы студентом Московского университета, а впоследствии романистом, прославившимся на поприще сатирико-бытописательной прозы, одним из родоначальников русского реального романа. Нарежный был знакомым А.Ф. Мерзлякова, на квартире которого, собственно, и произошел его разговор с Тургеневым. К младшему тургеневскому кружку Нарежный не принадлежал, хотя имел сходные литературные пристрастия — Шиллера и Шекспира. Спор с Тургеневым шел о финальной сцене «Разбойников». «Он спрашивал моего мнения, — пишет Тургенев о Нарежном, — на что Шиллер в другом издании переменил конец, и утверждал, что в переводе Санд<унова> гораздо лучше, что он убит наконец Швейцером» (PO ИРЛИ. Ф. 309. № 271. Л. 6; ср.: Ларионова 1995—1996: 41). Тургенев пытался психологически обосновать поступок шиллеровского героя. Для Нарежного, видимо, имела решающее значение сценическая эффектность заключительного убийства.

В.Т. Нарежный отдал дань Шиллеру несколькими студенческими произведениями. Первым в этом ряду стала небольшая прозаическая драматизованная сцена «Мстящие евреи», напечатанная в 1799 году в «Иппокрене». Содержание рассказа в нескольких словах следующее. Еврей Иосия требует от сына Иезекиля страшного мщения за обиду, нанесенную христианином, — вырвать сердце из груди обидчика. Иезекиль убивает старика ремесленника, но покорён красотой его дочери; он готов оставить веру отцов и соединиться с девушкой, но гнев Иосии настигает его, и влюбленные гибнут под ударами кинжала у подножия алтаря. На фоне текущей русской литературной продукции сочинение Нарежного выделялось и странным сюжетом, и явно неумеренным нагромождением кровавых сцен, долженствовавших потрясти воображение читателя. Сам автор готов был признать свой рассказ «невероятным по своей жестокости и зверству нравов» (Нарежный 1799: 17). Линия «Мстящих евреев» была продолжена «драматическим отрывком» «День злодейства и мщения». Действие происходит в польской Украине, то в доме помещика Лещинского, то в замке Банита Зельского — злодея, держащего в страхе всю округу. Лещинский, вернувшись после продолжительного отсутствия, узнаёт, что дом его разорен, а дочь увезена и обесчещена Банитом. Лещинский отправляется к Вельскому. Далее следует череда кровавых сцен (например, убийство Зельским своего младенца-сына, рожденного дочерью Лещинского); семья Лещинского оказывается заточенной в подземелье; Зельский забавляется, слушая стоны узников подземной темницы, и т. д., пока внезапно появившийся отряд черноморских казаков не освобождает пленников и не карает злодея, заживо погребя его в могиле. Как и в «Мстящих евреях», некоторые сцены и сообщаемые по ходу действия подробности останавливают внимание читателя изощренной жестокостью.