Дон-Коррадо де Геррера - Гнедич Николай Иванович

К соблюдению исторической достоверности Гнедич и не стремился. «Испанская составляющая» «Дон-Коррада» была подсказана, вероятно, испанским колоритом ряда «готических» романов (в первую очередь, конечно, «Монаха») и так называемой «черной легендой» об Испании как стране суеверия и религиозного фанатизма, окончательно оформившейся в европейской культуре века Просвещения и служившей удачным фоном для изображения инфернального злодея (см.: Калугина 2001). В этой связи нельзя оставить без внимания замечание Н.М. Виленкина о влиянии на Гнедича романа Ж.-Ф. Мармонтеля Jean-François Marmontel; 1723—1799) «Инки, или Падение Перуанской империи» («Les Incas; ou La Destruction de l'Empire de Pérou»; 1777), трижды изданного на русском языке, в 1778, 1782 и 1801 годах (см.: Гнедич 1884/1: XIX—XX). В образе Коррадо отразились черты суевера-конквистадора Делюка и одного из главных героев — Пизарро, образ которого, впрочем, достаточно героичен. Из «Инков» Гнедич, наверное, почерпнул и примененный им к Дон-Корраду эпитет «кровожаждущий» (см., напр.: Мармонтель 1782/1: 114, 123). В своих инвективах против испанского суеверия он также вдохновлялся непосредственно романом Мармонтеля: «Что же было виною толикого их варварства, приводящего в ужас человечество? Неистовое суеверие: оно единое к сему удобно, и ему токмо свойственны таковые жестокости» (Там же/1: 123—124); «Чрез неистовое суеверие разумею я дух гонения, не терпящий разномыслия с собою; дух ненависти и мщения, ополчающийся за Бога, коего чтут раздраженным и коего орудиями себя поставляют» (Там же/1: 124); «А неистовое суеверие, среди развалин и праха, седя на грудах мертвых тел, простирая взоры на обширное опустение, похвалилось соделанным и возблагодарило небеса за таковое увенчание его подвигов» (Там же/2: 424). «Инки» Мармонтеля, кстати, несколько позднее явились источником и одного из первых получивших известность стихотворений Гнедича — «Перуанец к испанцу» (1805).

Не справившись с внутренним временем повествования, Гнедич не справился и с временем историческим, невольно вводя читателя в разного рода заблуждения. Эпоха, в которую разворачивается действие, действительно никак не конкретизирована. Несомненно лишь, что речь не идет о революции в Нидерландах и Коррадо не является офицером королевской армии времен Филиппа П (см.: Tosi 1999: 68—69) и тем более «конкистадором, уничтожающим покоренных индейцев» (Данилевский 2013: 86). Социальную нагруженность его образа как «феодала — усмирителя народного восстания» (Lotinan 1958—1959: 425) также вряд ли стоит преувеличивать.

Заявление Гнедича в предисловии к роману, что основание истории Дон-Коррада взято «из одной повести», должно быть признано мистификационным. «Дон-Коррадо де Геррера» является произведением совершенно оригинальным, при том что материалы для «строительства» своего романа Гнедич черпал из самых разных источников. Имя главного героя было заимствовано им из комической оперы «Редкая вещь» («Cosa rara»; 1786) В. Мартин-и-Солера (Vicente Martin у Soler; 1754—1806) на либретто Л. да Понте (Lorenzo da Ponte; 1749—1838), в Европе быстро сошедшей со сцены, но в России в переводе И.А. Дмитревского державшейся до 1820-х годов (см.: Гозенпуд 1959: 175—176)[163]. От себя Гнедич добавил к имени значимую приставку «де Геррера» (от нем. Horror или фр. horreur — «ужас», «отвращение»). Наряду с «испанским вельможей» Коррадо в «Редкой вещи» действовали инфант, сын испанской королевы Изабеллы, и Лизарк, «алкад села», — их имена также были заимствованы Гнедичем (при этом Инфант — в качестве имени собственного). Вся линия романа, связанная с историей героини — жены Коррадо Олимпии, написана в карамзинско-сентиментальном ключе, с видимыми реминисценциями из повести Карамзина «Сьерра-Моррена» (1793). Едва ли не под влиянием Карамзина замок Коррада оказался помещен «между гор Моренских». Оттуда же, скорее всего, взято Гнедичем имя брата Дон-Коррада Алонзо, а может быть, и вообще тема алжирских пиратов. Само же имя Олимпия входит в ономастический арсенал «тривиального» и «черного» романов (так, например, зовут одну из бесконечной череды возлюбленных Ринальдо Ринальдини у Вульпиуса[164]).

«Дон-Коррадо де Геррера» Гнедича был замечен современниками, хотя встречен неоднозначно. М.Н. Макаров писал:

Дон-Коррадо режет, душит, давит — сам не зная для чего — всех, без разбору возраста и пола, родных и сторонних, врагов и друзей — всех, до которых рука его может достать. От первой страницы до последней сей роман представляет только картины убийств, отравлений, злодеяний, рассказанных с удивительным хладнокровием. Макаров 1803: 53

И далее на двух страницах следовали пространные выписки из текста романа, заканчивающиеся многозначительным многоточием (см.: Там же: 53—54). Московский рецензент не находил в сочинении Гнедича «цели, плана, слога и занимательных приключений» (Там же: 54); петербургский же ограничился сентенцией: «Без нравственной цели мудрено написать полезную книгу» (СВ 1804а: 312). По Москве ходила эпиграмма:

Коррадо говорит, Что штуку он такую сотворит,

Что лопнет ад со смеху.

Он сделает потеху: Все грешники лишатся ада, Кроме читателей Коррада.

Цит. по: Жихарев 1989/1: 218.

И всё же роман читали: еще спустя три года после выхода С.П. Жихарев получил его из рук своего старшего знакомого, издателя и библиофила П.П. Бекетова (см.: Там же).

«Вольф, или Преступник от презрения»

Интересно, что Гнедич сам ощущал себя писателем драматическим. «Знаю, как трудно писать драматически <...>», — восклицает он в предисловии к роману «Дон-Коррадо де Геррера» и далее ставит свое имя в ряд с именами Шекспира, Вольтера и Шиллера. В уже цитированном выше письме З.А. Буринский призывал Гнедича: «Примитесь за трагедию, напишите для представления, и мы, — мы, тронуты до сердца, станем благодарить доброго и редкого сочинителя» (цит. по: ИПБ 1895: 47).

Уезжая в начале 1803 года в Петербург, Гнедич увозил с собой копию с рукописи уже отданного в печать «Дон-Коррада» и незавершенную оригинальную драму «Вольф, или Преступник от презрения», написанную «по расположению г. Шиллера». Сведения, которые до сегодняшнего дня можно было почерпнуть об этом произведении в литературе, достаточно спутанны. М.Ю. Лотман, кажется, единственный исследователь, познакомившийся с текстом драмы де-факто, с полным основанием соотнес ее с той трагедией Гнедича, о которой пишет в своих «Записках современника» С.П. Жихарев:

Гнедич, который увлекался всем, что выходило из обыкновенного порядка вещей <...>, предпринял было сочинение какой-то драмы в 15 действиях, но не успел по случаю отъезда своего в Петербург. Когда приятели его, в особенности сметливый Алексей Юшневский, стали издеваться над его намерением, он доказал, что большие пьесы, в которых сюжет разделяется на несколько суток, совсем не диковина, что, не говоря уже о народных немецких представлениях, каковы, например, «Русалка»[165] и проч., состоящих из трех и более частей, есть у Шиллера трагедия «Валленштейн» в двух частях[166], так же как и у Шекспира «Король Генрих» в трех; а наконец, в подтверждение своей мысли, он откопал в какой-то старой, завалявшейся книге, что в Италии (помнится, в Генуе) была представлена пьеса «Генрих IV» в 15 действиях и 3 частях; ее давали по три дня сряду и каждую часть под особым названием: ( 7) «Генрих, король наваррский, при французском дворе», (2) «Генрих в лагере, или Сражение при Иври» и (5) «Генрих IV на престоле, или Торжественное вступление его в Париж». Жихарев 1989/1: 219

«А для чего вся эта театральная эрудиция, — прибавлял Жихарев, — если не для извинения безрассудного литературного предприятия» (Там же; ср.: Lotman 1958-1959: 425)[167].