Место полного исчезновения: Эндекит - Златкин Лев Борисович

— У нас много чего говорили о перевоспитании! — поддержал Игорь. — Некоторые даже обещали показать по телевидению последнего преступника уже много лет тому назад. Если бы меня спросили, то я обеими руками проголосовал бы за тот метод подавления агрессивных эмоций, который предложили ученые. Вот сегодня в столовке я слышал разговор, что в тюрьмах Запада чуть ли не отпускают на выходные дни из тюрьмы домой. А камеры закрываются изнутри, чтобы заключенный был огражден от нежелательного посещения пусть даже начальником тюрьмы.

— Параша! — не выдержал Дарзиньш. — Этот армянин побывал в Западной Германии в экспериментальной тюрьме. А в тюрьмах Европы и Америки режим куда строже нашего, хоть условия содержания, по сравнению с нашими, лучше и терпимее.

— Ладно разговоры разговаривать! — встал Вася. — Пойду выпускать Корчагина. Я ему обещал, что после первого же убийства выпущу. Вот обрадуется! И передам, что Васильев настоял на его освобождении. Пусть у тебя авторитета прибавится в зоне.

— „Князь“ не взревнует? — ухмыльнулся Игорь.

— Для „князя“ ты — „фраер“! — ответил Вася. — И ноль без палочки!

Он покинул кабинет, а Дарзиньш поспешно закрыл за ним дверь на ключ и опять стал накрывать на стол второй завтрак.

— Я вас не объем? — пошутил Игорь.

— Ты за все заплатил авансом! — отшутился Дарзиньш. — Я жесток к преступникам, потому что убежден, что только ужас при одном воспоминании о тюрьме и колонии может остановить преступника от повторного нарушения. Либо медицинские методы подавления. Но тогда мы все останемся без работы. Мне-то что, я уже могу уйти на пенсию, и пенсия у меня будет максимальная, почти столько же, сколько я получаю сейчас. Спросишь, зачем же тогда „огород городить“? Покупай себе домик на берегу — „самое синее в мире Черное море мое…“ Это — моя борьба! И покуда сил хватит, буду нещадно наказывать закоренелых негодяев. Мне ни одного из убитых в зоне не жаль! Они получили то, что заслужили.

— А Горбань? — задал больной для себя вопрос Игорь, все еще чувствуя свою вину перёд казненным. — Он же, по сути дела, невиновен…

— Человек, который может трахнуть обезглавленный труп, — перебил Игоря Дарзиньш, — ненормальный и очень опасный для общества, которое я призван ограждать от подобных субъектов.

— Интересно, а если бы Горбань трахал дочь какого-нибудь рабочего, — поинтересовался Игорь, — он бы оказался здесь, чтобы быть так страшно казненным?

— Скорее всего нет! — согласился с выводами Игоря Дарзиньш. — Но это не относится к делу. Горбань — это частный случай, который не делает погоды. Надо было думать, к чему тебя может привести связь с дочерью высокопоставленного чиновника. Надо думать не членом, а головой! Это и к тебе относится! Ты тоже „подзалетел“ сюда из-за Леночки, хоть ты и отрицаешь это изо всех своих сил. Разве я не прав?

— Прав не тот, у кого больше прав… — пошутил Игорь, чтобы не отвечать на прямо поставленный вопрос.

Да и боль от воспоминаний о Лене, о своей страстной любви, всколыхнула грудь и заставила быстрее забиться сердце.

Васильев в последнее время стал часто видеть во сне Леночку, улыбающуюся и очень довольную, но не испытывал в своем сердце ни чувства обиды, ни чувства горечи, ни, тем более, желания отомстить. Ведь не нарочно же она его послала на верную гибель. Просто решила использовать „втемную“, как „мула“. Но это уже другой вопрос. Игорь помнил только ту радость и то наслаждение, которые дала ему Лена. Что бы ни говорил Дарзиньш, будто именно Лена посадила его, ничего не могло перевернуть в его сознании веры, веры в то, что Лена была с ним не только затем, чтобы после послать его, нагруженным „дурью“, в родной город. Это всегда чувствуется сердцем.

Игорь за недостатком жизненного опыта никак не мог предполагать, что и оба этих варианта прекрасно совмещаются: любят и губят с одинаковой страстью.

Дарзиньш, к чести его сказать, понял, что творится на душе у Игоря, и не стал продолжать разговор на нежелательную тему.

Второй завтрак прошел в полном молчании.

Дарзиньш в который уж раз обдумывал странную фразу, сказанную ему по радиотелефону: „С последним этапом прибудет визуальная проверка. Обеспечить прикрытие“.

Дарзиньш принципиально не хотел называть колонию строгого режима новомодным выражением — исправительно-трудовое учреждение. Не было это ни учреждением, где царит единоначалие, в колонии почти всегда Двоевластие, ни исправительным, потому что скорее это „учреждение“ можно было называть тогда „курсами повышения квалификации“, где незначительный воришка получал такие воровские познания, каких ему на воле век не узнать, ни трудовым, потому что к труду здесь вырабатывали лишь стойкое отвращение, каторжный труд всегда не результативен.

Последний этап, насколько было известно Дарзиньшу, был женским, баржа целиком шла к нему в колонию, или исправительно-трудовое учреждение.

Следовательно, проверяющим должна быть женщина, как понимал Дарзиньш. И ему предстояло, значит, познакомить Васильева с этой проверяющей.

„Конечно, женщине видней, подходит мужик для выполнения ответственных заданий или нет! — думал Дарзиньш. — Кого хотят видеть в Васильеве: исполнителя приговора, палача или организатора ликвидации опасных и вредных людей? Приговор всегда в таких случаях предшествует убийству, да и убийством это назвать крайне сложно, когда убитый с убийцей не только не знакомы, но и не слышали друг о друге ничего. И хотя трудно вычислить исполнителя заказа, но самого заказчика еще труднее, даже зная приблизительно, кто может быть заинтересован в убийстве“.

Игорь, уничтожая неизменные бутерброды с баночной китайской ветчиной, тоже размышлял над перипетиями жизни, сравнивая свое нынешнее положение „любимца“ „хозяина“ с положением бесправного „мужика“, которым на зоне помыкают все, кому не лень: и контролеры, и надзиратели, и уголовники.

„Правда, это до первого стихийного бунта, — он отдавал себе отчет в истинном положении вещей, — а там могут под горячую руку и шкуру содрать или кишки выпустить и на шею намотать, то, что я слышал в воспоминаниях зеков, действительно, страшно“.

Все оставшееся время до обеда Игорь рассуждал о каверзах жизни, порой такую шутку отмачивающей, что только диву даешься, как это происходит и зачем.

Первым, кого встретил Васильев, направляясь к столовой, был ошивающийся неподалеку от „крикушника“ Корчагин. Он кого-то ждал. По идее, он должен был после освобождения отправиться на работу на „швейку“, но он этого не сделал, решив, очевидно, что лучше к работе приступить после обеда, все равно норму выполнить не удастся.

— А я тебя ожидаю! — подскочил к Васильеву Корчагин, едва тот показался на крыльце административного корпуса. — Хочу поблагодарить за освобождение. Как тебе удалось убедить начальство, что я не виновен?

— Во-первых, — солидно произнёс Игорь, — благодарить тебе надо убийцу, который „замочил“ Ступу.

— Ступу „замочили“? — ахнул Корчагин. — Фраер! Говорил я ему: „Не лезь, Ступа, в „авторы“, голову снесут и не заметишь!“ Вот и вышло по-моему, а не по его желанию… Напрасно только деньги Полковнику отвалил.

— Он заплатил Полковнику деньги? — не поверил Игорь. — За титул „вора в законе“?

— За „вора в законе“ платят такие большие деньги, что у Ступы их просто никогда и не было, — честно сказал Корчагин. — Полковник продул в карты приличную сумму, а Ступа и подвернулся под руку, выручил Полковника, тот возьми и предложи ему стать авторитетом, чтобы, значит, деньги ему уже не отдавать. Извини, перебил я тебя. А что во-вторых?

Но Васильеву уже расхотелось посвящать Корчагина в дела, которые его никоим образом не касались.

— А во-вторых, — сказал он как можно более солидно, — существует тайна следствия, и посторонним совать в нее нос не следует, может так прищемить, что мало не покажется.

— Да какой же я посторонний? — изумился Корчагин. — Когда я у вас главный подозреваемый. И не найди вы убийцу, посадите меня. Я все время верчусь рядом с убийцей. Но и ты, между нами, тоже. Как ты думаешь, за что ваша „семья“ в такой немилости у убийцы?