Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Желание зачеркнуть непонятные, взятые из какой-то другой жизни авторитеты, побольнее их уколоть, оскорбить соседствует с благоговейно-священным ужасом перед пантеоном юных советских божеств, естественным образом превращает религию в магию, рождает желание поворожить с помощью неведомых (а вдруг – кто знает! – все еще грозных) духов, оставить им устную записочку о хорошей оценке или удачной подсказке на уроке.

Маратик, Маратик,Подскажи мне, братик!

Зоечка, Зоечка,Пусть хотя бы троечка!

Наконец, третье и последнее «долой» адресовано Анной Русс адептам верной и вечной любви, в течение долгих десятилетий благоговейно внимавшим строкам вроде «Все у нас с тобой по-прежнему, Только годы катятся». Нет, все не так трогательно и незыблемо, любовь обычно иссякает, проходит либо уже прошла, не начавшись, оставив запах спирта и лука после выпитых и съеденных накануне свидания джина и шоколада (стихотворение «Он пил джин и заедал шоколадом…»). Как ни парадоксально, именно стихи о любви у Анны Русс наименее сводимы к нечленораздельному отрицанию устоев и идеалов. Есть ерничанье («Знаете, а я ведь иду отдаваться!»), есть подростковое внимание к вторичным признакам любви, манерные рассказы «про это». Но с самого начала в стихах об отношениях юношей и дев присутствует и иное: загадочность, осторожное рассуждение, нащупывание своей правды. Казенная вечная любовь-верность мгновенно перечеркивается подростковой любовью-ненавистью, а затем стремительно оборачивается чувством-без-имени, сплошным недоумением:

На ощупь просыпаешься – гляди,Нога к ноге, щекою на груди,Сомнений нет, одна слепая марежь,Снаружи приближается к нулю,И слов честней, чем я тебя люблю,Не выдумать. Но губ не разжимаешь.

Наоборот, встаешь, полощешь рот,А дальше будет задом наперед,Иди домой, живи в своем режиме.Отсюда видно все Царю Горы,И лучше нету, кажется, игры:Очнувшись, снова встретиться чужими.

Именно недоумение, осторожная внимательность к окружающему доминирует в стихах Анны Русс последних лет. Протестная уверенность в собственной несоразмерности всему сменяется более глубокими вопросами: а что такое несоразмерность и что такое – я? Очень характерно стихотворение «Вертолет», где рядом присутствуют две противоположные по смыслу декларации. С одной стороны, громкий клич человека, не вписывающегося ни в какие рамки и нормы, все вокруг выбивающего из колеи, настроенного на то, чтобы приспособить мир к себе, а не наоборот:

Сегодня – все. А завтра – ничего.Ты слышишь? То-то. Дай себе командуне расслабляться. Повторяй как мантру:«Сегодня все а завтра ничего».

С другой стороны, здесь же присутствует совсем иной призыв – запоминать и хранить все вокруг, поскольку любое мелкое событие, ничтожная на первый взгляд деталь существеннее и важнее залихватских амбиций неуживчивой «творческой личности, претензий записного бунтаря»:

Запоминай – приветствие руки,стакана путь ко рту, его смятенье,яремной содроганье впалой тенью.Запоминай любые пустяки,любую мелочь. Скажется потомвосстановить из буфера обмена,да так, что все свернется внутривенно…

Похоже на то, что все призывы «долой» оставлены поэтом Анной Русс далеко позади. Да и немудрено: они отдавали дань прошлому – страны, поэзии, личной судьбы. Большинство оснований для протеста канули вместе со страной, в которой не было секса, мафии и наркомании, а налицо имелись: особо циничное советское лицемерное целомудрие, правоохранительные лозунги типа «если кто-то кое-где у нас порой» и далее по списку. Поверженный враг больше не достоин проклятий, однако это вовсе не значит, что жизнь, так сказать, налаживается. В стихах Русс по-прежнему обязателен элемент дискомфорта, стеснения, однако новые признаки несвободы и ущемления относятся уже не к внешним обстоятельствам, но коренятся в самой природе поэтического дара нашего автора. Очень часто сталкиваются внимательное смирение и нежелание покоряться шаблонным меркам существования, причем эти столкновения происходят порою на очень ограниченной территории, иногда – в пределах одной фразы:

Господи, прости, что так часто к тебе обращаюсь,Убери меня отсюда, я здесь не помещаюсь.Зачем ты создал меня с такой красивой душою,Такой нелепой, такой никчемно большою?

Как совместить «большую красивую душу» с демонстративно нищенским обращением «прости, что я к тебе обращаюсь» – над такими вопросами бьется теперь Анна Русс, поэт со значительно расширившимся в последнее время стилевым диапазоном. Русс научилась уходить от прямолинейной эстрадности, броской эффектности, преодолела былую контрастность высказываний, ее стихи наполнились ранее непредставимым разнообразием оттенков смысла и голосовых модуляций. Что ж, эпоха рэпа и слэма позади – значит, впереди остается самое главное и трудное.

Голоса // Арион. 2003. № 2.

Мне улыбаются ангелы из-под синего купола // Континент. 2005. № 125.

Марежь. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Kolonna Publications, 2006. 48 с.

Которая никому // Новый мир. 2007. № 7.

Все, что случалось в книжках, случится с нами // Октябрь. 2008. № 2.

Стихи // Октябрь. 2008. № 10.

Слепой человек // Новый мир. 2009. № 10.

Бог на любой стороне // Октябрь. 2009. № 11.

Владимир Салимон

или

«Все вплоть до местоположенья…»

Уж сколько раз доводилось мне во весь голос или театральным полушепотом, с нажимом и по складам произносить одно и то же: «Владимир Салимон – прекрасный, редкий поэт», – а воз и ныне там. То есть, я имею в виду, что (может, и слава богу) количество поклонников не увеличивается, лавровые венки с неба не валятся, в лауреатские списки записывают других.

Все это легко объяснимо: в его рифмованных классически полноразмерных строчках, а также и в биографической канве событий нет ни одного внелитературного информационного повода, который бы привлек «общественное внимание» к фигуре этого стихотворца. Ни тебе извлеченных на свет Божий приключений в андеграунде, ни малейших следов непечатных слов в стихах, нет также арестов, эмиграции, знаменитых друзей-компаний, телевизионных шоу, громких публичных жестов. Никакой также тут новой искренности или там – эстрадности-фестивальности; острой социальности и жесткости тож. И все у него как-то излишне конкретно – ну кому придет в голову всматриваться в заоконный пейзаж в эпоху вдвойне-втройне усиленного зрения, протезированного терабайтами прежде неведомых электронных сил?

На свободу мне укажут путьветром с ветки сорванный листок,через изгородь перемахнутькое-как сумевший мотылек………………………………Но когда рассеется туман,Солнца луч в кромешной тьме блеснет,за окном моим подъемный кранв полный рост с недавних пор встает.

Самым главным в стихотворении оказывается не исходный мотив поисков свободы (ценою неизбежной смерти листка, который «оторвался от ветки родимой» или посредством решительного усилия мотылька), но изменение внешних обстоятельств, перед которыми меркнет привлекательный героизм свободоискателей. Порыв на волю не только уравновешен появлением в поле зрения мощного силуэта башенного крана, но этим последним событием попросту отменен.

Салимон необыкновенно чуток к деталям, кроме того, он имеет неосторожность (или дерзость?) эту свою чуткость раз за разом педалировать и акцентировать, зачастую в одних и тех же оборотах:

Хотя Отечество в опасности,да и на личном фронте худо,желание вдаваться в частностиберется вдруг невесть откуда.

Или:

…Но всяк с рожденья гол и бос,в детали если не вдаваться.

Важно отметить, что «вдаваться» поэт готов лишь в детали-вещи, но никак не в детали-мысли: углубление в отвлеченное умствование вызывает либо мягкое недоумение, либо твердое неприятие:

Разговоры о жизни и смертипонемногу заходят в тупик.У меня, несмотря на усердье,начал вдруг заплетаться язык.

Стали разом тяжелыми векии бесцельно блуждающим взор,и внезапно возник в человекедля тоски и унынья простор.

В сердце место нашлось для печали,и охота пропала совсемс умным видом вдаваться в деталичуждых мне философских систем.

Стихотворение Салимона строится так: простейший предмет (= несложное событие) ведет к спонтанной, непосредственной человеческой реакции, обычно минующей топику рассуждения, соразмерной с интонацией вздоха, вымолвленной почти не задумываясь короткой фразы, иногда сдержанного вскрика. Главный вопрос: откуда же возникают в этом мире простых вещей и слов вполголоса фирменные салимоновские сентенции, открывающие новые измерения повседневного бытия?