Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова - Сергей Иванович Валянский

реки Пряжки. Во время субботников Николай Александрович вместе со всеми сотрудниками ездил в село Рыбацкое дергать морковь или в порт складывать дрова. И это он делал вопреки всем уговорам поберечь себя».

После обеда Сергей Александрович простился с гостеприимными хозяевами. Сегодня ему надо было возвращаться в Москву. При прощании он получил приглашение посетить Морозовых в их имении Борок. Сергей Александрович с огромным удовольствием его принял.

В дальнейшем С. А. Стебаков нашел некоторые работы, дополняющие его ленинградскую беседу с Н. А. Морозовым, и приложил к своим воспоминаниям.

«ПИСЬМА ИЗ ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЙ КРЕПОСТИ»[38]

К ЧИТАТЕЛЮ

— Почему вы не отдадите в печать эти письма? — спросил меня около полутора лет тому назад один из моих друзей, прочитавший некоторые из них.

— Что может быть интересного для публики в посланиях, прошедших через цензуру таких министров внутренних дел, как Сипягин, Плеве и других? Ведь в этих письмах мне было запрещено говорить о чем бы то ни было, кроме своего здоровья, занятий и семейных дел. Они ни для кого не интересны, кроме моих собственных родных и близких знакомых.

— Вы ошибаетесь, — возразил он. — Крепость, в которой они писаны, не была обыкновенная темника. Это не был даже современный Шлиссельбург. Туда при вас никого не заключали без особого высочайшего повеления и никого не выпускали без такого же повеления. Сам остров был двадцать лет изолирован от всего живого мира. Поэтому все, что там делалось, стало интересно не для одних ваших друзей, но и для многих посторонних. Да и в письмах ваших затрагиваются не одни ваши личные дела, а также и разные вопросы…

— Но, — перебил я, — все это изложено в виде посланий к Верочке, Ниночке, Мане и так далее, которых никто не знает в публике!..

— Так что ж из этого? Кто вам запрещает написать в предисловии, что Ниночка и Маня — ваши племянницы, Петя — брат, а остальные — сестры, или приложить их список на обороте заглавного листа, как это делают в трагедиях!

Это меня рассмешило…

— Ваши письма, — продолжал он, — будут интересны многим по месту, из которого они написаны, а другим интересны, кроме того, и с одной совершенно особой точки зрения. В воспоминаниях, появившихся в «Былом», «Минувших годах», «Историческом вестнике» и других журналах, подробно описана внешняя сторона жизни заключенных в старой Шлиссельбургской крепости, но еще плохо выяснена их внутренняя, интимная и духовная жизнь, а ваши письма именно и являются официально засвидетельствованными документами психического настроения человека, считавшего себя навеки погребенным.

— Но эта интимная сторона жизни мало или, лучше сказать, односторонне очерчена и здесь. Неужели вы думаете, что я все 25 лет своего третьего заключения только и думал о том, что можно было сообщать родным через департамент полиции и министров внутренних дел? Нет! Такие мысли постоянно чередовались с другими, о которых я не имел ни малейшей возможности писать… Даже из этих писем были вычеркнуты администрацией некоторые места.

— В таком случае кто же мешает вам затронуть те стороны отдельно?..

Со времени этого разговора прошло почти два года. Недавно мне снова попались под руку эти уже полуразорвавшиеся по складкам письма, собранные когда-то, по мере их получения, моей сестрой Верой. Три из них уже затерялись, остальные готовы были обратиться в клочья.

Я вновь перечитал их, и на меня повеяло минувшим. Мне стало жалко этих остатков прошлого, потеря которых, рано или поздно, казалась мне неизбежной при неустойчивости условий современной жизни, где никто ничего не может предвидеть даже за год вперед. Подумав об этом, я решил последовать совету моего друга.

Ведь всякое произведение, печати, подумал я, по существу, есть такая вещь, которая никому насильно не навязывается. Его прочтет только тот, кто так или иначе, сочувственно или враждебно интересуется затронутым предметом или, в редких случаях, автором. Кому оно не интересно ни в каком отношении, тот совсем его не будет читать.

Николай Морозов.

Ноябрь 1908 г.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

18 февраля 1897 года

Милые мои, дорогие!

Вчера мне сообщили разрешение писать вам два раза в год и получать от вас письма в подлиннике. Если б вы знали, как я обрадовался этому!

Мы так давно расстались, что, боюсь, вы все, кроме матери, уже почти позабыли меня. Да и трудно было бы не забыть. В продолжение этих шестнадцати или даже, вернее сказать, двадцати трех лет у вас было столько новых впечатлений! Сестры, которых я оставил почти совсем маленькими, успели вырасти и давно повыйти замуж. Брат, которого я помню ребенком, крошечным Петей, теперь женат и сам имеет детей. Целое молодое поколение племянников и племянниц появилось на свет, некоторые из них уже успели окончить курс в гимназиях, а одна из племянниц даже поступила на курсы…

Столько новых лиц и событий не могли не заслонить в вашей памяти давно прошедшую разлуку. Совсем другое дело относительно меня. Все мои впечатления ограничивались почти одной моей внутренней жизнью и немногими однообразными сношениями с одними и теми же окружающими лицами, а потому я не только ясно представляю себе каждого из вас, как будто бы мы лишь вчера расстались, но даже припоминаю почти каждое слово, сказанное кем-нибудь из вас в последние дни нашей общей жизни. Время, которое было для вас так длинно, пролетело для меня, как один день, или даже как будто и совсем не существовало, хотя и в голове начали кое-где показываться седые волосы, и здоровье стало не так крепко.

Теперь вы поймете, почему вы все представляетесь для меня вместе, такими, как я вас оставил, и почему я пишу вам всем в одном письме, хотя и знаю, что теперь вы живете уже в различных городах, на сотни или даже тысячи верст расстояния друг от Друга.

В последние десять лет я получил от вашего имени несколько коротеньких извещений. Из них я знаю, что сестры, мать, брат и кузина Мария Александровна живы, получил их фотографические карточки от всех по одной, а от Верочки две (одна снята растрепкой, а другая модницей), об отце же не имею никаких известий, а только одну старую карточку, и это меня сильно беспокоит. Кроме