Костры на берегах - Андрей Леонидович Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Штормило третий день. Точнее, пошли уже четвертые сутки непогоды, и по всем местным правилам сегодня ожидался перелом. Конечно, здесь, на самом востоке Терского берега, рядом с горлом Белого моря, не исключены были всякие неожиданности. Летний распорядок штормовых ненастий вполне мог смениться осенним, когда подобная круговерть стихий затягивается не на трое суток, а на всю неделю, напоминая еще раз человеку о его бессилии перед капризами природы. И все же по календарю еще значилось лето, подобного сбоя вроде бы не ожидалось, и к вечеру погода должна была войти в налаженную колею. Однако это уже никого не устраивало. После того, как сюда прекратились регулярные рейсы «кукурузников», как по давней традиции именовали их теперешнее потомство, единственной связью с внешним миром оставались рейсы «Соловков», раз в неделю проходивших по маршруту Архангельск — Кандалакша и обратно. Этими рейсами определялись все связи с внешним миром. К ним подгадывали свои приезды и отъезды родственники и гости, однако могло случиться, что из-за шторма к пароходу на открытый рейд не могла выйти моторная лодка, и тогда весь адресованный сюда груз, живой и мертвый, отправлялся дальше. Если «Соловки» возвращались — то в Архангельск, если шли вперед — до Умбы или до Кандалакши.
Была пятница, и пароход шел в Архангельск, но выйти к нему на рейд нечего было и думать. Нам, нескольким уезжающим, надеявшимся сегодня вечером ступать не по тундре, а по залитой асфальтом набережной Северной Двины, предстояло ждать или следующего рейса, то есть томиться неделю, или, выгадывая два-три дня, с появлением «Соловков» идти в Кандалакшу…
Оба варианта меня мало устраивали. И я выбрал третий — идти не мешкая по берегу на запад, к конечным точкам регулярных наземных и воздушных линий. Вот почему я с растущей неприязнью смотрел на свой увязанный, весьма увесистый рюкзак, ожидавший меня с утра у порога. Сколько бы я на него ни смотрел, легче он стать не мог. Отказываться от своего решения я не собирался, поэтому разговор мог идти только о небольшой отсрочке: по всем признакам дождь был уже на исходе, и стоило дождаться его конца, чтобы не промокнуть в самом начале пути.
Прошло три года с тех пор, когда я впервые ступил на Терский берег. Два предыдущих летних сезона открыли мне многое в природе, хозяйстве и истории этих мест. Я побывал на внутренних озерах, спустился по нескольким рекам, пожил в исчезающих поморских селах, в том числе и в Варзуге, возле одного из самых изысканных деревянных храмов русского Севера, стоящего вот уже триста лет на высоком берегу полноводной, богатой жемчугом и семгой реки. Многое удалось мне узнать об этом крае и в Москве, читая записки путешественников, открывавших эти пространства начиная с XVIII века. И все-таки настоящее знакомство с поморами, с их бытом, особенностями жизни произошло только в этот приезд, когда мне удалось попасть на восток Терского берега, где, ветшающие, пустеющие, все еще стояли поморские села с приметными чертами старого уклада жизни и остатками своего прежнего хозяйства, благодаря которому только и могли жившие в них люди освоить этот суровый, мало пригодный для человека край.
История заселения и освоения Терского берега была долгой и сложной, даже если ее исчислять со времен исторических, когда на эти земли претендовал Господин Великий Новгород. Места были обильны рыбой и зверем, сама земля лежала еще «ничейной» — на нее еще не посягали ни норвежцы, добравшиеся до Мурманского берега только в первой половине XIV века, ни финны. Исконные обитатели этого края, лопари, как тогда называли саамов, были народом полуоседлым и большую часть года следовали за стадами оленей, переходивших с одного пастбища на другое. И все же первые поселения новгородцев, а потом и «московских» колонистов, отправлявшихся осваивать русский Север из белозерских и вологодских краев, от Ярославля и костромского течения Волги, закладывались ими скорее всего не на совсем пустых местах возле устьев рек, где могли в непогоду отстаиваться суда, где можно было круглый год промышлять рыбу и ставить ловушки на семгу. В пользу этого можно было привести и еще одно соображение, которое вряд ли упустили из виду предприимчивые колонисты, а именно: собирать дань пушниной и оленями с кочующих туземцев удобнее всего на местах постоянных съездов, где располагались их сезонные стойбища.
О самых древних поморских селах я затрудняюсь сказать это утвердительно, но вот что касается сел более молодых, расположенных на востоке и насчитывающих всего две-три сотни лет, то их предшественниками всегда оказываются лопарские стойбища. Память о них сохранялась в рассказах старожилов, так что известная преемственность настоящего с прошлым была, причем сказывалась она не только в выборе мест поселений.
В то лето я жил большей частью не в самой Пялице, а на единственно сохранившейся к тому времени пялицкой тоне возле речки с многообещающим названием Большая Кумжевая, хотя, как я имел возможность отметить, кумжи в ней ловилось не больше, чем в остальных.
Тоня — ударение падает на последний слог этого слова — на Севере имеет двоякое значение. Тоней одинаково обозначают как тоневой участок водоема, то есть определенный участок акватории, на которой выставляют ставные невода или другие рыболовные ловушки, так и расположенное на берегу хозяйство рыбаков. В первую очередь это изба, в которой обитают рыбаки и на которую переносится все, что объединяет собой тоня, ледник, сетевки, где хранятся сети, сушила, вороты, которыми вытаскивают на берег карбасы, якоря и все остальное.
Прямо перед избой на Большой Кумжевой в море тянулась «стенка» с отходящими от нее в стороны ставными неводами.
Здесь в долгих неспешных разговорах светлыми летними ночами, прерываемыми когда сном, когда отъездом на карбасе к сетям, чтобы возвратиться к прерванной беседе через день, а то и через два, я постепенно учился видеть окружающий мир глазами моих хозяев. В их жизни все делилось на две неравные части — важное, существенное, что определялось словом «дело», и неважное, вторичное, сиюминутное. Делом была рыба. Делом были олени, колхозные стада которых кочевали еще дальше на восток, в тундре. Делом было все необходимое — заготовка на зиму дров из выброшенного морем плавника, тяжелая пора сенокошения, когда между «водами» — приливом и отливом — рыбаки уходили вверх по
