Костры на берегах - Андрей Леонидович Никитин

Природа этих мест сама положила границу между лесистым Терским берегом, где уже несколько столетий жили русские рыбаки и охотники на морского зверя, и областью тундр, протянувшихся от центральных озер полуострова на север и на восток, где кочевали с оленями саамы. Здесь воочию можно был видеть многовековое сосуществование не только разных народов, но разных культур и разных хозяйственных укладов. Отдельные их элементы проникали от одного народа к другому, обогащали знаниями и опытом, но полностью так и не слились. И хотя опыт русских соседей наглядно демонстрировал саамам преимущества оседлой жизни в избах, те еще в начале нашего века предпочитали жить в чумах и вежах, а во время кочевок — в палатке-куваксе, не желая ставить на месте постоянного зимовья хотя бы небольшой бревенчатый дом с русской печью.

Стиль жизни оказывался сильнее доводов разума. Со своей стороны, русское население смотрело на оленей лишь как на разновидность домашнего скота, держало их для перевозки грузов, на мясо, а так же из-за оленьих шкур, идущих на обувь, на одежду, на прочие надобности, но собственно оленеводством как специальной отраслью хозяйства занялось только с образованием колхозов. Зимой оленей пасли в лесотундре. Весной, когда заканчивался отел, олени начинали двигаться к берегу моря. В прибрежной тундре они проводили все лето, а к осени возникало их обратное движение, в леса, где обитали до сих пор их дикие сородичи.

За месяц с лишним, что я прожил на востоке Терского берега, я дважды встретил колхозное стадо. Первая встреча произошла в самом конце весны, на коричнево-серой, пожухлой, еще не пустившей ни одного зеленого ростка холодной и мокрой тундре. Большая часть оленей была комолой, сбросившей старые рога, со сбитой зимней шерстью, похожей на клочья грязной ваты, выпирающей сквозь прорехи телогрейки. В тот холодный солнечный день сверстники последнего ледникового периода, дошедшие к нам из дали времени, выглядели совсем не экзотично. От обычного стада коров их отличали разве что ветвистые рога вожаков, низкорослость да, может быть, более тревожный и осмысленный взгляд крупных лиловых глаз. Между тем олени эти были лишь чуть менее дикими, чем их вольные братья. Просто они с большей терпимостью относились к человеку, которого привыкли видеть возле себя в течение всего года.

Второй раз это же стадо я встретил возле тони за несколько дней до отъезда. Пастухи с собаками держали его у берега, клеймили и выбраковывали оленей. У большинства уже отросли новые, мягкие, покрытые коротким искрящимся бархатом рога, тогда как самцы красовались всем своим ветвистым великолепием. Два дня слышался храп испуганных оленей, заливистый лай собак, крики пастухов. Наконец держать животных стало трудно, они рвались дальше, на северо-восток, стадо двинулось вперед — и все стихло. На берегу остался взрытый копытами песок, помятая трава на буграх, обрушившиеся края песчаных выдувов на дюнах.

Так получилось, что за три летних сезона я не только успел познакомиться с природой Терского берега, увидеть все разнообразие этих мест, но и с основами хозяйства поморов, до недавнего времени живших не просто с природой в ладу, а, в известной мере, став ее частью.

«Наверное, иначе и нельзя было здесь выжить, — размышлял я, шагая по тропе вдоль берега моря. — Рыболовство, охота, оленеводство — вот три „кита“, на которых веками здесь строилась жизнь. Все остальное было подспорьем — случайным, зависящим от конъюнктуры, вроде промысла жемчуга в реках, который был заброшен сразу же, как на него не стало спроса, вроде добычи соли, которой занимались монахи Соловецкого монастыря, державшие на Терском берегу варницы. Человек мог здесь жить раньше только на полном самообеспечении, разве что хлеб ввозили сюда из России, то есть так, как жили когда-то их предшественники… Кто? Саамы? „Терская лопь“, как именовали местных жителей древнейшие документы Новгорода Великого? Или предшественниками русских колонистов были здесь все-таки карелы, знавшие и плавку медной руды, и железную металлургию, державшие какой-никакой скот и даже как будто занимавшиеся в древности пахотой?..»

Мысли мои текли по привычному руслу, точно так же, как ноги, привыкшие к здешним тропам, сами несли меня вперед. Заполярный день, даже клонившийся к осени, был еще долог, ветер становился все суше, хотя море по-прежнему ярилось у берега, но небо светлело, срывалась то одна, то другая прослойка облаков, среди них все чаще мелькали голубые просветы и все вокруг как-то сразу стало ярче и веселее. Нет, не зря я решился идти! И дело было не в сроках, хотя и они поджимали меня изрядно. Втайне я надеялся, что путь по берегу выведет меня если и не на новый лабиринт, то, может быть, на одну из тех древних стоянок, которые должны здесь быть.

Грязно-серое с синевой, вскипающее и опадающее море подгоняло прилив, наползая на красный, утрамбованный волнами песок, словно пытаясь добраться до прежней волноприбойной линии. Здесь она была отмечена не розовой полосой гранитов, как возле Умбы, а выброшенными полузасыпанными песком водорослями, белыми пористыми губками, черными раковинами мидий, на которых лепились белые желуди балянусов и мшанок, пустыми белыми панцирями травяных крабов и рассыпающимися скелетами морских звезд.

Выше лежал сухой и рыхлый, перевеваемый ветром песок со следами птиц и зверей, отпечатками рубчатых подошв резиновых сапог рыбаков и копытами оленей. Над песком на первой гряде дюн шуршали заросли сизой осоки и тростника. На второй гряде, идущей параллельно первой, начиналось то, что обозначали словосочетанием «сухая тундра»: плотный толстый ковер стелющегося вереска, мхов, воронихи с ее черными глянцевыми и твердыми, краснеющими к осени «медвежьими» ягодами. Над ягодниками и мхами темнели низкие, словно стриженные под одним углом к берегу плотные кусты можжевельника, карликовой березы и осины. Стригли можжевельник ветра, несущиеся на берег с моря, заряды пурги и льдистого снега, но странное впечатление от этих природных парков всякий раз заставало меня врасплох.

По третьей гряде, такой же, как вторая, шла тропа. Выше все было иным.

Собственно берег поднимался на много метров вверх, над прибрежными песками крутым откосом, являя глазу срезанную к морю гряду высоких холмов. Легкий, струящийся песок здесь уступал место тяжелым вязким суглинкам и супеси, замешенной на мелкой гальке. Наверху почти сразу же начиналась мокрая тундра — с озерцами, бесконечными болотами, высокими кочками с торфяной между ними жижей, обманчиво прикрытой пружинистой сеткой ветвей полярной ивы и цветущего, одуряюще пахнущего белого багульника.

Холмы были первой ступенью гигантской лестницы морских террас, уходивших в глубь полуострова. На их плоскостях лежали лужи