Костры на берегах - Андрей Леонидович Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каждый раз, когда шхуна проходила вдоль Терского берега, не рискуя особенно к нему приближаться, я с жадным интересом рассматривал его в бинокль. Всюду были видны здесь признаки деятельной жизни. Возле устьев рек серели горстки домов старинных поморских сел. На самом берегу под песчано-глинистыми обрывами можно было заметить тоневые избы, над которыми сизо курились дымки — стало быть, они были еще обитаемы… Но больше всего мое внимание приковывали обширные песчаные пространства, и странное ощущение поднималось во мне не до конца понятным предчувствием, что именно там, в этих песках, мне суждено найти разгадку главной тайны здешних мест.
Но шхуна проходила мимо, далекие низкие берега растворялись в туманном мареве моря, и передо мной снова вставала панорама высоких лесистых варак, между которыми открывались входы в губы, оранжевое оторочье водорослей вокруг камней на отливе и сверкающая гладь лесных озер.
Шхуна бросала якорь в очередной губе, курсанты приступали к очередным практическим занятиям или отпускались на берег, если то была обыкновенная дневка, во время которой команда наполняла танки шхуны кристальной ледяной водой из очередного родника, а мы с капитаном, прихватив накопанных еще в Архангельске червей, отправлялись вверх по еще не изведанному нами ручью или речке, чтобы вскоре выйти к цепочке лесных озер.
Наш путь пересекали свежие, только еще наполняющиеся водой следы медведя или росомахи. Из зарослей с треском выпархивали тетерева-косачи, осыпая сухую хвою, с оглушительным шумом срывался с ели глухарь… Вокруг призывно синела черника и голубика, каплями крови горели в солнечных лучах крупные ягоды костяники, и час за часом нас окружало торжественное молчание леса. Он открывал нам за очередным поворотом тропы то причудливую, обросшую прядями мха скалу, то застывшее в неподвижности черное озерко, в котором на голый крючок молчаливо и сосредоточенно бросались такие же черные костистые окуни… На берег мы возвращались поздней светлой ночью, нагруженные добычей: шагали, скользя подошвами сапог по мокрым водорослям, протянувшим свои плети по каменистой грязи отлива, и, выходя из леса, я всякий раз снова и снова любовался силуэтом нашей шхуны, застывшей на стальном зеркале залива.
И все же долго так продолжаться не могло. Привычка жить как бы в двух пластах времени, просматривая за контурами окружающего реального мира очертания эпох прошедших, была настолько сильна, что довольно скоро я стал оглядываться вокруг, пытаясь обнаружить привычные приметы древности. Однако опыт, накопленный за предыдущие годы в центральной полосе России, здесь оказывался неприменим. Иным было все, что меня теперь окружало. Оно не находило никакого соответствия в прежде известном — горы, море, скалистые берега, порожистые ручьи и речки, даже земля была иной, чем та, на которой разворачивалась привычная для меня с детства жизнь. Не случайно весь этот край на археологической карте мира в значительной своей части оставался «белым пятном». Небольшим исключением оказывались разве что окрестности Кандалакши, где известно было несколько стоянок, относившихся к тому времени, когда обитатели этих мест научились получать из местных руд медные сплавы. Там же, возле Кандалакши, находилась одна из археологических загадок — каменный лабиринт, представляющий собой двойную выложенную из камней спираль.
Подобный же лабиринт должен был находиться где-то возле Умбы.
Никто из моих новых знакомых ни о каком лабиринте ничего не слыхал, тем более что и объяснения мои были не слишком определенны. Я и сам весьма туманно представлял себе сооружение, которое знал только по скудным описаниям в научной литературе. Фотография Кандалакшского лабиринта, помещенная в одной из статей, искаженная ретушью и плохой печатью, не позволяла представить ни действительные его размеры, ни положение на местности. Цепочка камней, лежавших на поверхности скалы, могла быть в действительности и громадными валунами, и крупной галькой — сравнить их было не с чем.
Пытаясь отыскать лабиринт возле Умбы, я обратился к лоциям Белого моря, которые имелись на шхуне и описывали довольно подробно все достопримечательности берега. Однако даже в лоции 1913 года, в которой можно было найти подробные описания каждого села, количества проживающих в нем жителей, скота, пашенной земли и покосов, а также всего, что могло заинтересовать любознательного путешественника, никаких сведений о лабиринтах я не нашел. Краеведческого музея в Умбе не было, не оказалось даже уголка краеведения в районной школе-интернате, на что я, по правде сказать, рассчитывал. И вот когда я уже готов был махнуть рукой на поиски, старший механик, по флотской традиции именуемый «дедом», предложил мне сходить к Демидычу.
— Уж если Демидыч, ёкарки-макарки, твой лабиринт не знает, тогда и не было его здесь никогда! — авторитетно заявил «дед» за обедом в кают-компании, когда в очередной раз мы бросили якорь на рейде Умбы. — Небось ученые твои, которые о нем писали, тоже, как и ты, в глаза его не видели… Один у другого списал, тот — у этого, а самому первому какой ни то рыбак в Кандалакше прихвастнул: дескать, у нас в Умбе еще и не то есть! А до самого его, ёкарки-макарки, никто и не добрался… Вот ты теперь и маешься, места себе не находишь, другим загадки задаешь. Ну а ежели он и на самом деле есть, Демидыч тебе скажет, он по этому берегу дока, каждый камень, каждую корягу знает, и если уж сетку кинет — обязательно с рыбой будет…
Как выяснилось, до Демидыча было рукой подать.
Всякий раз, войдя на рейд Малой Пирьи, шхуна бросала якорь в самом начале поселка, напротив маленького рыбозавода, вросшего своими зданиями в лесистый склон. Рядом у самой воды стояли два двухэтажных деревянных дома, в которых обитали семьи рабочих, по большей части бывших моряков. В одном из этих домов жил и приятель нашего «деда».
В тот же день, к вечеру, отмеченному чуть склонившимся к дальней лесистой вараке солнцем, мы с «дедом», надевшим вместо обычного берета парадную «форменку» с белым чехлом, отправились на берег. Наткнулись мы на Демидыча сразу же, едва выбрались из шлюпки на проседающие под ногами бревенчатые оплотки, служившие тут и пирсом, и мостками, с которых полощут белье.
Демидыч, немолодой мужчина, черный и худощавый, в застиранной матросской робе, с жилистыми, грубыми руками, в кожу которых словно бы навсегда въелись машинное масло и окалина, сидел на корточках в карбасе, склонившись над мотором, старательно
