Чернила и перья - Борис Вячеславович Конофальский

вместо прощания была дописка: – Когда же вы уже наконец достроите наш дом? Мне от духоты уже дурно, хочу, чтобы окна на реку были из покоев, и их можно было летом раскрывать».

Второй уже раз за день он посмеялся, дочитав письмо благоверной. Да, смех тот был не очень весёлым, но тем не менее…

«Господь всемилостивейший. Совсем ты моей супруге мозгов не дал. Знала ведь, что в городе с графиней произошло, видела, что я сюда с добрыми людьми поехал, а всё одно, просится. Муж, значит, будет по ночам дома её родственничков громить, а она будет днём им визиты наносить, судачить по-родственному за стаканчиком вина, выходки мужа обсуждать, потом и за нижними юбками по лавкам ездить, а вечером ужинать у Кёршнеров».

Он снова усмехнулся, попросил себе письменных принадлежностей и сел писать ответ.

«Дорогая моя супруга, госпожа сердца моего. В Малене вам быть не надо. Дел у меня много, и Кёршнерам сейчас не до гостей. В городе покоя нет. Тут всякое сейчас случиться может. Да и денег сейчас лишних нет, сейчас деньги надобно собирать, осенью предстоят большие платы по долгам и процентам, а уж после и купим вам новых юбок. А покамест сидите в деревне, сил набирайтесь перед осенними балами, на которые вы и наденете свои драгоценности; может, к тому времени всё уляжется, и родственнички ваши присмиреют».

«… сил набирайтесь…».

Может быть, письмецо выглядело немножко… насмешливым. И он опять посмеялся, представляя, как позлится жена, дочитывая последние слова.

А после он пошёл на женскую половину дома, где с удовольствием болтал со своей внучкой и госпожою Кёршнер о всяких пустых вещах. Ни о чём не думал, ничего о делах и знать не хотел, просто сидел и слушал милую болтовню.

И так было до самого приезда Кёршнера, и уж он-то и вернул его на мужскую половину дома, к мужским занятиям.

- У меня были сегодня делегации, - негромко и чуть заговорщицки сообщал генералу хозяин дома.

- Делегации? И что же за делегации?

- Первым приходил Кольм, секретарь гильдии каменщиков и каменотёсов. Он на рождественском шествии их стяг нёс, может, вы его помните? – Волков не помнил. И Кёршнер рассказывал дальше: - Были с ним писарь и ещё один человек. Пришли как будто просто так… Шли, мол, мимо, зашли выразить своё почтение. А я ещё подумал: с чего бы так? Раньше никогда не заходили, хотя каменотёсы у меня ремни берут. И фартуки тоже берут. Ну, зашли – и хорошо, здравствуйте, садитесь, вина выпейте, а потом он ненароком и спрашивает: А что, дорогой друг, – он меня раньше никогда так не величал, да мы с ним и не шибко много говорили, раньше-то, – а что, дорогой друг, как ваши гости поживают, уезжать ещё не думают? Я тут сразу подумал о вас: думаю, чего это ему надо? К чему он клонит? А он потом и говорит мне: дескать, дворец графский теперь точно перейдёт Эшбахтам, а дворец не нов, обветшал, фасад, говорит, облупился, ему ремонт надобен. И вот он у меня спрашивает: когда графиня вернётся, она же ремонт будет затевать? Мол, она там, в Вильбурге, привыкла к красоте и роскоши, наверное, и тут будет этого желать.

«Неужели местные что-то почуяли? Неужели маятник качнулся в мою сторону, и ловкачи городские уже уверовали в мои силы, решили, что скоро я заберу у Маленов дворец? И всё это из-за простой ночной стрельбы?».

И это было бы, может, и ошибочным наблюдением, если бы Кёршнер не рассказал о ещё двух визитах в его контору. Люди, приходившие к нему в этот день, так же как секретарь Кольм, ранее контору торговца кожами не жаловали, а тут все вдруг в один день стали заходить по-приятельски. И все спрашивали про здоровье генерала, говорили, что наслышаны о его победах в Винцлау; и в этом месте родственник снова придаёт тону повествования некую значительность и снова говорит тише, как бы намекая, что этакие слова надобно от всех прочих держать в тайне:

- Пальмер из гильдии столяров и плотников говорил, что маркграфиня к вам имеет большое расположение, он слыхал, дескать, она, за исключительную вашу доблесть, – он так и сказал «за исключительную», как будто сам от неё слыхал, – одарила вас личным знаком, золотой цепью, и от этого вы теперь будете в ещё большей милости у нашего курфюрста.

- Как быстро… - задумчиво произнёс генерал и замолчал, не договорив фразу.

- Простите, что? – не понял Дитмар Кёршнер.

- Как быстро распространяются слухи, - пояснил ему Волков. – Впрочем, эти слухи нам на руку, - и он тут вспомнил: – А вы, друг мой, надобные слухи успели распространить?

- Это какие? Это вы про что? – снова не понимал хозяин дома.

- Я просил вас рассказать вашим служащим, что я жду подхода своего отряда с пушками – помните, вчера?

- Ах, это… Утром стал всем рассказывать, так все слушали, едва дышали. Об этом всем я им сказал, и все всполошились, – вспоминает торговец кожами.

- Всполошились? – усмехается генерал. – Отчего же?

- Мой управляющий, ну, вы помните Хольмера, так он имеет дом у собора Непрочной девы, хороший дом; так вот, как оказалось, через дом от него стоит дом Займлеров, ну, тех самых, что из Маленов; так все стали говорить – если вы придёте Займлеров бить из пушек, будет ли урон его дому. И решили, что урон будет, и хорошо, что если только от ядер, а то ведь если вы решите запалить дом Займлеров, то и вся улица по такой жаре может заполыхать.

Прекрасно. Именно такие разговоры и были ему нужны, именно на них барон и рассчитывал, когда затевал ночную вылазку.

«Пусть городские слухи перерастают в опасения, а опасения в страхи… А там уже и до паники недалеко… Вот пусть всё так растёт, пусть ширится. Будем надеяться, что о том уже сегодня начнёт судачить весь город. Подлецы Малены, решив напасть на граф, думали, что я либо сгину в Винцлау, либо вернусь, когда у них всё уже удалось. И тут меня встретит новый граф, а этот новый граф уже съездит в Вильбург и по-родственному переговорит с герцогом, а уж герцог меня осадит. И даже если зарежу пару Маленов в отместку, герб и земли доменные будут уже в их руках, и зачинщики получат то, из-за