Голем в Голливуде - Джонатан Келлерман

– Что с ним стряслось? – спросила Нортон.

– Он сказал, мотоциклист наехал ему на ногу. Дескать, идти не может, ступня в крови. Сюда не привози, говорю Чарльзу, вези в больницу. Согласитесь, это разумно. Но Реджи уперся – не желаю в больницу. Всю ночь стонал, как зомби. Лишь дня через три-четыре уговорили его показаться врачу. Чарльз поехал с ним, а на обратном пути купил ему новые туфли – чтоб было в чем ходить, когда снимут гипс. Я рассвирепел.

– Вас можно понять, – сказал Джейкоб.

– Я потребовал, чтобы он убирался немедленно. Нельзя выгонять его на улицу, сказал Чарльз. Когда он наконец свалил, я пошел навести порядок в подвале – это было мое категорическое условие: наверху он жить не будет – и увидел его старые туфли. Видимо, он пытался отчистить кровь, не вышло, и он их бросил. Я хотел выкинуть, но не смог к ним прикоснуться. По-моему, они и сейчас там.

Караван арендованных стульев перегородил парадную дверь. По кирпичной дорожке, окаймленной пионами, Дез направился вкруг дома. Голос невидимого Макилдауни улещивал флориста.

Каменные ступени вели в захламленный подвал – резкий контраст просторному дому. После Праги, подумал Джейкоб, мой порог тесноты существенно возрос. Относительное сопротивление бедламу оказывали винные стеллажи и пластиковые контейнеры. На полке над раковиной выстроились разноцветные бутылки с отравами, от щелока до полироли.

– Я их зафутболил, – сказал Дез.

Недоуменные взгляды.

– Туфли. Я понимаю, что это ребячество, но я ужасно разозлился.

– Где они приземлились? – спросила Нортон.

Дез неопределенно махнул рукой:

– Где-то там.

Туфли отыскались за печкой. Замшевые мокасины на каучуковой подошве поросли пылью, на правом темные пятна. Нортон подцепила туфли авторучкой, а Дез рылся в хламе, ища какой-нибудь пакет.

– Вы не обидитесь, если я кое о чем спрошу? – сказал Джейкоб. – Иначе меня обвинят в нерадивости.

– Обидеть меня нелегко, но можете попробовать, – согласился Дез.

– У них что-нибудь было?

– У Чарльза… с Реджи? – Дез рассмеялся. – Нет. Я Чарльза спрашивал. Реджи далеко не красавец, но Чарльз был так участлив, и я хотел выяснить, прежде чем впустить паршивца в наш дом. Чарльз поклялся, что у них ничего не было. Он совсем не умеет врать, и я склонен ему верить.

Наконец Дез нашел пластиковый пакет с логотипом «Бутсов».

– Вот, прямо в тему. – Он подставил пакет, Нортон опустила туда мокасины. Глянув на пятна, Дез сморщился: – Вдруг это чужая кровь, а?

Глава сорок пятая

Нортон доела суп и промокнула губы.

– Удивительно, как весь из себя умный Макилдауни не разглядел, кто таков этот Реджи. Там же пробы ставить негде.

– Я думаю, ум тут ни при чем.

– Вот он вечно ни при чем.

– Как считаете, он правда не узнал мистера Черепа?

– Дез сказал, он не умеет врать. Вроде оба искренны были.

– Согласен. Жалко, что он не узнал.

– Не горюйте. Он дал имя – Перри-Берни.

– Это уже третий фигурант.

– Таинственный американец, – улыбнулась Нортон. На подбородке у нее появилась милая ямочка. Глаза у Присциллы были синие, почти фиолетовые, – производители косметики называют этот цвет васильковым.

– Значит, так, – сказал Джейкоб. – Мистер Череп и Реджи отправляются в Лос-Анджелес. Неизвестно зачем.

– Позагорать, набраться сил. Может, в гости к Перри-Берни.

Джейкоб кивнул:

– Делают свои дела. Двадцать месяцев кошмар правит бал, потом группа распадается – по крайней мере, Реджи отбывает. Мистер Череп, которому Лос-Анджелес глянулся, остается. Выходит, их убрал один и тот же человек – Перри-Берни.

– Вы слишком много на него вешаете, – сказала Нортон. – Может, он просто славный парень, который тоже хотел помочь бедолаге Черецу.

Джейкоб задумчиво ковырял остывшую лапшу в арахисовой подливке. Есть не хотелось, и такое впечатление, что не захочется еще неделю; не терпелось вернуться к работе. Он смутно чувствовал, что Нортон с любопытством его разглядывает. Что-то с ним не так.

– Может, еще куда-нибудь сходим? – спросила Присцилла. – Вы не голодный?

– Я нормально.

– Вы только поклевали, лопала я. Хотите, угощу вас том ямом? Полный восторг.

– Нет, спасибо. Я не люблю кинзу. Какой-то мыльный вкус. И лимонную траву не люблю.

– Трава-то чем не угодила?

– Будь лимоном или травой. Выбирай.

– Если вы не любите лемонграсс и кинзу, почему мы заказали тайские блюда?

– Вы так пожелали.

– Какой вы галантный.

Джейкоб отсалютовал пивом.

– Вряд ли за год приезжает много американцев, – сказала Нортон. – Можно проверить по списку студентов. Правда, сегодня канцелярия закрыта.

– У них существуют выпускные альбомы? – спросил Джейкоб.

– Наверняка. Или что-нибудь в этом роде. Я спрошу Джимми.

– Кто он вам?

– Друг отца. Меня знает с детства.

– Вы здесь выросли.

Нортон кивнула.

– Как оно тут?

– Весело. Пьяные драки со студентами. Клево.

Джейкоб улыбнулся:

– Папа был полицейским?

– Учителем. Преподавал латынь. Такой, знаете, истинный грамматист, который подпевает радио и орет на Эрика Клэптона: «Изволь, Сэлли, – изволь, а не изваляй!»[53] Мама говорит: «Все это чудесно и замечательно, Джон, но, может быть, он хочет, чтобы его изваляли в гусиных перьях». – «Вряд ли песня об этом, Эммалин». «И то», – соглашается мама и прибавляет звук. – Нортон улыбнулась. – Вот такое мое детство, если в двух словах. А у вас?

Рассказ лишний раз напомнил, что Джейкоб в детстве многое пропустил.

– Родился и вырос в Лос-Анджелесе. Мама умерла. Она была художницей. Отец раввин, хотя сам себя так не называет.

– У-у, какая редкая родословная.

Джейкоб чуть не излил душу. Так давно не разговаривал с нормальным человеком. С ней он как-то подсобрался. Умница, симпатичная и не дылда.

Нортон откинулась на стуле, готовая слушать.

– С младых ногтей меня приучали искать денежный след, – сказал Джейкоб.

– Вы будете смеяться, но нам не платят суточные.

– Мой шеф специалист по выкручиванию рук.

– А у вас есть особый фонд для ухаживания за местным полицейским составом?

Джейкоб поднял стакан:

– За международные отношения.

Они вернулись в участок и сели за компьютер.

Сайт Студенческого художественного общества известил, что оно ориентировано на тех, кто не специализируется в искусстве, однако ищет возможность выставить свои работы.

Джейкоб читал между строк: художественная школа – клика, а Студенческое общество, этакий кокон внутри университетского кокона, – клуб, где нашли приют эстеты второго эшелона.