Шаляпин - Моисей Янковский

Он пел и играл только по сверхвозвышенным ценам, понимая при этом, что для широкой аудитории его искусство недоступно. Он выговаривал себе такие условия, которые в ту пору были типичны для самых прославленных артистов и музыкантов Европы и Америки. В этом смысле для русской действительности он стал как бы иностранцем. Или, иначе, он был сам для себя антрепренером. Умелым и тонко расчетливым.

Гонорары Шаляпина не были исключительными в мировом масштабе. Одновременно с ним выступали по всему миру другие артисты и музыканты, которые точно так же составляли своим искусством крупные состояния. Известно, что Мазини, Баттистини, Сальвини, Иван Решке и другие гастролеры стали крупными богачами, некоторые из них обладали роскошными виллами, собирали редкие произведения искусства.

В наше время общеизвестны крупнейшие гонорары американских и европейских звезд кинематографа. В ту пору не кино, а театр и музыкальная эстрада для талантливого и предприимчивого артиста служили источником благосостояния.

В России Шаляпин был первым, кто стал на такой гастролерский путь. Но задолго до его появления на сцене оперные певцы Николай и Медея Фигнеры получали в русских императорских театрах 45 тысяч рублей в год, помимо того, что давали выступления на частных сцепах. Тогда сверхвысокие гонорары именовались «фигнеровскими». Позже они стали называться «шаляпинскими», при этом гонорары Шаляпина неизмеримо более высоки, чем четы Фигнер. Но и время было иное. И мера дарования была иной.

Огромный художник, почти никогда не приносивший свое дарование в жертву популярному, «ходовому» репертуару, Шаляпин был в то же время артистом отчетливо капиталистической складки. Вернее сказать, постепенно становился таким. Отсюда следовало многое. Появились безграничные потребности.

В 1910 году он купил в Москве на Новинском бульваре (ныне улица Чайковского) особняк для себя и своей первой семьи. Характерный для старой Москвы, этот особняк с террасой, выходящей в большой сад, служил ему местопребыванием в то время, когда он выступал в Москве. Жизнь в нем была устроена на патриархальный лад — здесь больше всего заботились об удобствах быта, а не о роскоши. Жило здесь много народу: кроме Иолы Игнатьевны и детей, обитало немало прислуживающих и близких семье людей, среди них простая женщина из Суконной слободы, которая когда-то, будучи 13-летней девочкой, оказалась его крестной матерью, племянник Игорь (сын брата Василия), воспитывавшийся у Шаляпина, старые друзья, оканчивавшие свою жизнь в этом доме.

В 1915 году Шаляпин купил новый дом в Петрограде для своей второй семьи на Пермской улице (ныне улица Графтио). Уклад его петербургского быта заметно отличался от московского: здесь проглядывало современное барство — в убранстве, роскоши гобеленов и картин, в светском строе жизни.

В 1905 году Шаляпин купил имение Ратухино в Переяславском уезде Ярославской губернии, возле реки Малой Нерли. Там по проекту К. Коровина был выстроен большой дом. Первые годы Шаляпин проводил в Ратухине свой отдых летом, увлекаясь вместе с Коровиным и Серовым рыбной ловлей и прогулками по лесам. Позже там отдыхала его первая семья. А вскоре он купил себе еще одно поместье на берегу Волги, неподалеку от Плеса Костромской губернии.

Все это определяло колорит быта, жизни.

С быстрым ростом уровня менялись вкусы и склонности. Если прежде он любил отдыхать летом в деревенской глуши, радуясь каждой возможности побывать на рыбалке, развести костер и варить уху, то позже у него уже не было времени на пребывание в мире родной природы. На курортах Западной Европы и Крыма его видели чаще, чем среди лесной тиши русской средней полосы.

Ему всегда было некогда. Он жил сегодня здесь, завтра — там, и это становилось привычной нормой.

Если раньше, думая о творчестве, о завтрашнем дне в новых партиях, в поисках художественной правды, он говорил себе: «Мне спать некогда — надо мне в дальнейший путь», то теперь эти слова приобретали другое значение: теперь ему было во всех смыслах некогда, а беспрерывные гастроли неуклонно звали его в дальнейший путь.

Шаляпин жил как богатый барин. У него был личный слуга китаец по имени Василий. В театр на спектакль он приезжал со своим камердинером, с секретарем — оперным хористом Исаем Григорьевичем Дворищиным, сопровождавшим артиста во всех путешествиях, куда доводилось тому направляться по контрактам. Преданный человек, надежный оруженосец, И. Дворищин до смерти Шаляпина остался верным своей привязанности. Он сохранил в неприкосновенности все, что было ему доверено артистом, покидавшим Россию. Ныне это, сохраненное Дворищиным, стало достоянием страны. А сам он оказался полезным не только Шаляпину: он стал режиссером в бывшем Мариинском театре и был награжден званием заслуженного артиста республики.

От таких особенностей натуры Шаляпина, раскрывшихся вскоре после того, как пришла слава, возникало отношение его к товарищам по сцене. Если в самом начале карьеры он был ущемлен тем, что явился непрошеным пришельцем-самоучкой в столичный императорский театр, и недоброжелательно говорил и думал о других артистах оперы, с которыми ему довелось работать, то теперь смотрел на своих товарищей, как на среднюю, почти безликую массу.

Это не зазнайство выскочки, это — безразличие существа избранного, вышедшего из ряда. Когда-то первым приходил на репетиции, когда-то готов был таскать декорации и ящики, счастливый от сознания, что трудится в театре. Теперь театр для него оставался такой же высокой трибуной, но он позволял себе запаздывать на репетиции, даже срывать их, заставляя всех ждать себя. Он был надо всеми.

Однако все эти особенности касались быта, в том числе и художественного, но не относились к внутреннему миру художника.

Шаляпин безгранично много отдавал каждой исполняемой партии, волновался, как дебютант, перед началом каждого спектакля, перед концертом. Если ему с утра показалось, что голос не звучит, он предавался шумному отчаянию. В такие минуты он был склонен немедленно же сообщить в театр об отмене спектакля. Затем наступало спокойствие, голос звучал, как всегда, и он, забыв о недавних муках, уезжал в театр.

Во всех проявлениях ему сопутствовала особо повышенная нервность, которая властно держала его в руках. Его скандалы почти всегда — нервные вспышки, когда артист не владел собой. Очень часто, когда вспышка проходила, он горестно сожалел о случившемся, просил извинить его за несдержанность и резкость, радовался, когда инцидент завершался примирением. А бывало и так, что после инцидента он уходил в свою уборную и плакал там.

Б. В. Асафьев писал о нем: «Утверждаю, что Шаляпин был человек непомерной чуткости и нервной отзывчивости. Защищая в себе это больное от уколов „состояние души“, он настораживался и нередко держался вызывающе».

Наблюдавшие его повседневно знали, как много он работает над новыми вещами для концерта, над новой партией. Другим же казалось, что это происходит между прочим. А на самом деле, в нем непрерывно шла скрытая напряженная работа. Ее со стороны трудно было приметить. К тому же для него процесс утреннего распевания почти не существовал. Несколько гамм, арпеджий — и все. Голос всегда звучал как тончайший инструмент. Это удивительное природное свойство было величайшим счастьем для него. И он безотказно пользовался постоянной настроенностью голоса со щедростью, поражавшей окружающих.

Об этом не уставал рассказывать Стасов, для которого Шаляпин мог петь после спектакля ночи напролет. Об этом свидетельствовали все, близко знавшие его. Он любил петь! Почти всегда ночные застолья (после спектакля он чаще всего уезжал в гости или в ресторан с шумной компанией) завершались пением. Как будто он был уверен, что силы неисчерпаемы. Это совмещалось с постоянным опасением, что он может потерять голос. Мощная сила натуры уживалась в нем со страшной мнительностью.

Такой интенсивной жизни другой бы не вынес. Но, по-видимому, в подобной нерасчетливости была истинная потребность. Он был неистощим. После утомительного, нервно изматывающего спектакля он в среде приятелей мог часами рассказывать занятные истории. Способности рассказчика, которые были у него с юности, сохранились и теперь.

Но гастрольная жизнь в разъездах меняла многое в его привязанностях и привычках. Теперь все, связанное с кругом близких друзей, отходило на дальний план. Только возвращаясь на родину, Шаляпин снова становился таким, как прежде. Но это случалось все реже и реже.

К тому же стали приходить недомогания. Помимо диабета, открывшегося уже давно, артист жаловался на усиливающиеся ревматические боли. Лишь богатырская сила позволяла ему жить той сверхнапряженной жизнью, которую он избрал для себя.

То, что приложимо к любому среднему человеку, неприменимо к личности гениальной. В нем уживались самые противоречивые черты. Это рождало множество недоброжелателей, но те, кто хорошо знал его, сохраняли верность дружбе. Не только Горький, Рахманинов, Коровин, Серов (до ранней смерти его в 1911 году), Москвин и другие его друзья на всю жизнь, по и те люди искусства, которые умели видеть за оболочкой самодура нечто более крупное и важное — неистощимую одаренность артиста, который испытывал постоянную потребность в творчестве, будь то сцена или концертный зал, будь то полотно художника или глина скульптора. Он был всесторонне талантлив. Он был артистом с головы до ног!..