Прикосновение - Розалин Уэст

Одеваясь, Джуд размышляла, почему ни одна из ее проблем не решалась легко, а спускаясь по лестнице из мансарды к аромату выпечки Джозефа и крепкому запаху смазки и кожи упряжи, которую ремонтировал Сэмми, удивлялась, что все может быть таким знакомым и неизменным, когда на самом деле теперь стало совершенно другим. Бисквит, подняв лохматую голову, застучал хвостом, сообщая двум мужчинам о ее прибытии.

— Доброе утро, Джуд, — радостно приветствовал ее Сэмми. — Я как раз закончил чинить этот подбрюшный ремень. Теперь он больше не будет натирать шкуру Генералу Шеридану. — Он поднял свою работу, чтобы сестра одобрила ее, но она, даже не взглянув, подошла и обняла его. Немного растерявшись, он тоже обнял ее, а потом начал выворачиваться из ее крепких объятий. — Ты раздавишь мне внутренности, Джуд, — недовольно пожаловался он.

— Прости. — Она отпустила его и вытерла слезы, пока Сэмми не заметил и не задал кучу неловких вопросов, и, изобразив улыбку, положила ему на колени бумажный сверток. — Вот, это тебе.

— Мне? — У него округлились глаза. — У меня день рождения?

— Нет, — Джуд пригладила ему взъерошенные волосы, — это от Дол… от мистера Макензи. Он дал его мне, когда мы встретились в Шайенне, но я вспомнила о нем только сейчас.

— Я думал, ты сердишься на Мака. — Нахмурившись, Сэмми перевел взгляд со свертка на спокойное лицо сестры.

— Нет, — усмехнулась она, — я не сержусь на него. Просто у нас с ним разные взгляды на вещи, но это не означает, что я сержусь на него.

— Хорошо, — просиял Сэмми. Тема была слишком сложной для его понимания, и он был счастлив снова вернуться к подарку. — Могу я развернуть его сейчас, или нужно подождать особого дня?

— Сегодня и есть особый день. — У нее внезапно сдавило горло. — Открой его сейчас.

Он быстро разорвал коричневую бумагу и откинулся назад в безмолвном благоговейном восхищении. Достав из свертка пару перчаток из оленьей кожи, Сэмми вертел их в руках. Перчатки были точно такими же, какие носили кучера дилижансов.

— Вот это да! — было единственное, что он нашелся сказать, но его глаза сияли от восторга.

— Примерь их, — мягко подсказала Джуд, обменявшись улыбкой с Джозефом, который подошел взглянуть на подарок.

— Вот это да! — снова прошептал Сэмми, натянув плотные перчатки, и, согнув пальцы, покрутил руками, чтобы полюбоваться покачивающейся бахромой.

Джуд была вынуждена отвернуться, чтобы не лишиться сознания от нежности, теснившей ей грудь.

— Ну и как они? — поинтересовался Джозеф.

— Просто великолепны, — улыбнулся ему Сэмми. — Не могу дождаться сказать Маку, как они мне нравятся. Как ты думаешь, Джуд, когда он снова заедет к нам? Джуд?

— Не знаю, Сэмми. — Она слегка вздрогнула, но тотчас взяла себя в руки и привычным жестом подняла голову, вздернув подбородок. — Я не знаю, вернется ли он вообще.

— Ты хочешь сказать, что он больше не приедет? — Радость исчезла с лица юноши.

— Но Джуд не успела найти подходящий ответ, потому что со двора в комнату ворвался страшный шум, поднятый всадниками и испуганными лошадьми. Поклявшись не показывать собственного страха, она схватила старинное ружье и бросилась к двери — похоже, Долтон вернулся раньше, чем она ожидала.

Долтон Макензи был всецело поглощен бутылкой бурбона, принадлежавшего Патрику Джемисону. Свою первую рюмку он выпил сразу по возвращении из объятий Джуд Эймос. Это было несколько часов назад, когда тяжелая темнота окутывала изысканный кабинет, наполняя его углы, как она наполняла закоулки души Долтона. Он не стал зажигать лампу, предпочтя туманные тени, как нельзя лучше соответствовавшие его настроению, и, чтобы никто не мешал его раздумьям, запер дверь, не желая делиться такими личными переживаниями ни с насмешливым Латиго, ни с жестокой Кэтлин. Не торопясь, он пил рюмку за рюмкой, но не получал настоящего удовольствия от мягкого и приятного тепла напитка. Он действовал механически и не искал наслаждения в чудесных вещах, которые предлагал Джемисон, а пытался заблокировать мозг от всего окружающего, пока темнота постепенно отступала перед рассветом.

Долтон не хотел думать, ему хотелось толстой подушкой отгородиться от видений, вспыхивавших в его мозгу, — некоторые были из его мрачного прошлого, некоторые — безошибочным предчувствием того, что должно случиться. Он мог закрыть глаза, но все равно видел яркое пламя, превратившее дом Барретов в погребальный костер из-за жадности одного человека. Правда, к этому Долтон не приложил руку, но разве он был меньше виноват, чем тот, кто бросил первый факел? Виноват в соучастии, и Джуд была права, обвиняя его, потому что он не был наивным младенцем. Это подтверждали его деньги, испачканные кровью, деньги, которые еще могли купить ему его мечты, но уже не могли купить его желания.

Когда утренний свет заглянул сквозь кружевные гардины, Долтон сделал еще глоток. Он услышал, как ранчо пробуждается к жизни, но в себе не ощущал ни единой ее искры.

Ситуация в долине была мрачной. Долтон понимал, что фермеры не выживут, как бы храбро они ни сражались. Смерть ожидала только первого выстрела, и когда он прозвучит, она не остановится, пока все не будут мертвы и похоронены под сгоревшими домами, которые они надеялись отстоять. События не могли пойти другим путем, когда Кэтлин Джемисон заняла место своего отца, и Долтон ничего не мог сделать, чтобы остановить неизбежное.

Его воображение терзала финальная картина: Джуд стоит посреди пепелища, ее гордый дух сломлен в битве, выиграть которую у нее не было ни малейшего шанса. Долтону все еще не давала покоя та отчаянная надежда, которую он увидел в глазах Джуд, когда она попросила его уехать вместе с ними, когда она искала в нем признаки заботливости, чего-то… хоть чего-то, а он холодно отказал ей. Долтон не мог оправдать себя, говоря, что старался спасти ее, он не искал компромисса, а требовал, чтобы Джуд уступила. Его поступки не были достойными, они ничего ему не стоили и ни к чему его не обязывали, Джуд подтолкнула его к ним и превратила их в пустой жест. Тогда он уехал, как всегда уезжал, с одной лишь разницей — на этот раз он совершил непростительное, он оставил связи, тянувшие его обратно.

Долтон высокопарно заявлял о чести, а где была эта честь, когда разрушали дома, запугиванием заставляли людей отказаться от своих мечтаний, как овец, убивали ни в чем не повинных? Какое он имел право отбирать то, о чем сам мечтал всю жизнь? Ради денег? Из гордости? Во имя долга, который обязан заплатить за свою жизнь? Что за жизнь может быть у него, если все пойдет так, как оно должно пойти? Чего она будет стоить — без Джуд?