Мамонты - Александр Рекемчук

И повсюду нам устраивали пышные застолья, и воронежские девчата несли на жестяном подносе бокал архи смущенному дарге.

А потом, уже привычно, мы уносили, как с поля боя, своего товарища отсыпаться.

А назавтра он опять танцевал.

Позже, в семьдесят девятом году, во время гастролей в Америке, Александр Годунов остался там, о чем было немало шума.

Он танцевал, снимался в кино, в Голливуде. Я видел его в «Крепком орешке» — так в нашем прокате назывался фильм «Die hard», «Умри тяжко».

Там он изображал террориста Карла, врывающегося в небоскреб и, с порога, заваливающего из пистолета с глушителем пару зазевавшихся охранников. Всё тот же: с косицами русых волос, ниспадающих к плечам; с беспощадными глазами профессионального убивца; с громоздкой мускулатурой торса; с ногами, бегающими вразвалку, вовсе не так, как выбегал он на сцену в балете. Впрочем — ведь тут он в роли…

Сквозной музыкальной темой террористов в фильме почему-то звучит ода «К радости» из Девятой симфонии Бетховена. Может быть, потому, что банда, в основном, состоит из немцев.

Бандиты расстреливают заложников, взрывают крышу небоскреба.

Однако храбрый полицейский Джон одерживает в схватке верх над Карлом — тот запутывается в железных цепях и, пронзенный пулями, повисает на них…

Я тянусь к кнопке, чтобы выключить видик: на кой мне хрен вся эта бодяга без Годунова? Как вдруг он, чудом ожив, воспрянув из мертвых, как бывало и прежде, выбегает из горящего небоскреба, паля из автомата, от пуза, во всё живое…

Он великолепен и страшен в этой злодейской роли.

Вот как сбылись мои пророчества.

Его полюбила известная киноактриса Жаклин Биссет. Но вскоре ушла, не стерпев пьяных загулов.

И там же, в Америке, он умер совсем молодым — этот парень, которого я носил на руках.

Терпелки перетёрлись.

Готовые страницы книги требовали продолжения, а строки сами собой срывались с места, и я уже был не в силах тормозить их бег, взнуздывать повествование.

Между тем, Борис Акимов попрежнему разъезжал по своим Китаям и Япониям, а я тем временем предавался ностальгическим воспоминаниям о монгольских степях.

Искушение превозмогло.

В один прекрасный день я отправился в Академию хореографии, благо — живу рядом. Познакомился с ее ректором, известной балериной Мариной Леоновой, статной красавицей, ученицей Софьи Николаевны Головкиной, вслед за которой она и возглавила эту академию.

Кстати, на фотографиях, только что присланных из Лондона, моя сестра была запечатлена и с Головкиной: здесь, в классах академии, и в Большом театре, и за столом жюри международного конкурса.

Марина Константиновна внимательно разглядывала снимки, изучала лицо Тамары, изредка взглядывала на меня, будто бы сличая черты.

— Мы непохожи, — сказал я. — У нас разные матери.

— Похожи, — возразила балерина, проведя пальцами по своим щекам, от носа к подбородку, где и у меня, и у Тамары свисали одинаковые бульдожьи складки.

Так ведь это от старости.

Потом она повела меня в класс — долгим коридором, четырежды огибающим учебный корпус.

Любопытствуя, я выглянул в одно из окон и вдруг увидел то, что казалось мне исчезнувшим бесследно.

Во внутреннем дворике, среди зажелтевших деревьев, стояли на камнях постамента те самые бронзовые девочки, балерины, которыми я любовался прежде, когда был моложе, когда, что ни день, ходил мимо них на работу — тогда они стояли в скверике, открытом улице.

Теперь же их убрали от греха подальше, спрятали от бесстыжих глаз, от вороватых дельцов, разъезжающих по Фрунзе на своих «лендроверах», от алкашей, собирающих пустые бутылки вдоль оград.

Их укрыли во внутреннем дворике, как укрывается в своей ракушке нежнотелая улитка, брезгуя наружной грязью.

Привет, девочки, вот, оказывается, где вы!..

Попутно Марина Константиновна объясняла мне подоплеки балетного искусства.

— Вы говорили о стишке Улановой? Мол, нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете… Да, это очень красивая музыка. Но она слишком прихотлива, она живет сама для себя. А балерине — даже такой, как Уланова — трудно попадать в такт…

Мы вошли в просторный класс: окна во всю стену, поручни учебных станков, рояль с откинутой декой, скамейки у зеркал.

Меня познакомили с преподавательницей Натальей Игоревной Ревич.

Зазвучала музыка.

И-и раз, и-и два…

Я раскрыл блокнот на чистой странице.

Но она так и осталась незамаранной.

Вихрь смятенных чувств, взволнованных дум охватил меня с первых же мгновений пребывания в этом зале.

Я понял вдруг, почему меня так влекло сюда в последние недели. И вовсе не за тем я явился сюда, чтобы уловить на лету несколько профессиональных терминов — глиссе, бурре, — чтоб записать в блокнот команды — держи спину! убери хвост! — нет, вовсе не за этим.

Я хотел уйти сюда, удалиться как в схиму, как в раскольничий скит, — в эту обитель первозданно чистого искусства, живущего ныне в торгашеском бесстыжем мире на правах ереси.

Нет, я не обманывал себя: я понимал, что и сюда — сквозь щели, сквозь дверные скважины — задувал всепроникающий дух того, что творилось снаружи.

И наверняка той же Марине Константиновне Леоновой, ректору балетной академии, приходилось являть чудеса изворотливости, чтоб сохранить этот храм в целости, в святости, чтобы сберечь его — в прямом и переносном смысле слова, — среди распроданной на корню недвижимости столичных улиц.

Я понимал, как трудно живется и ей самой, и тем, кто ведет эти классы, и тем, кто в них учится.

И-и раз, и-и два…

Находясь в этих стенах, было страшно даже подумать о диком шабаше, творящемся окрест: о переполненных залах дискотек, где, ослепляя сетчатку глаз, разрывая ушные перепонки, давя на психику, на ум, на дурь, на гормональные узлы, на сплетения нервов, на сознание, на подсознание, на бессознанку, — рычали электронные синтезаторы, неистовствовали гитары с изорванными струнами, колотушки крушили барабаны, — и какие-то патлатые вихлястые бесполые существа с потной волоснёй немытых шкур, — носились по подмосткам, тыча в свои слюнявые рты залупы микрофонов.

И такая же, если не хуже, но совсем еще молодая нечисть бесновалась в свальном грехе у подмостков.

Нам именно этого не хватало тогда? Впрочем, этого и тогда уже было навалом, а нам хотелось еще чего-то?

В широком окне класса был виден отсюда мой дом, что у самой набережной, его дворы, даже одно из окон моей квартиры, кухонное — подобное щелке норы, куда я забился, как зверь, и сидел там, не высовываясь, чтобы не видеть мира, в котором страшно и стыдно жить.

Из моего окна хоть не не было видно Нового Арбата, откуда вытряхнули всё, что не звенит, что не шуршит, — и теперь он сиял непрерывной, на версту, зазывной рекламой игорных домов и борделей.

Из моего окна хоть не было видно книжных магазинов Лубянки, заваленных сплошь — сверху донизу, под завязку — фашистской литературой. Они были хранимы от посягательств на свободу слова всею мощью соседнего казенного здания.

И, всё равно, отгородиться, спастись от этого кошмара было невозможно, покуда у меня был телевизор, из которого днем и ночью хлестали нечистоты. И было некуда позвонить, позвать: ребята, приезжайте скорее, прорвало канализацию, все этажи, весь дом залило говном!..

Но они, всё равно, не приедут, уже поздно.

Во всем окружающем зловонном мире, казалось мне, был лишь один островок спасения, одно лишь убежище света и чистоты — я глядел на него из окна, и вот мне выпало даже ступить на его твердь.

Я сидел на скамье под зеркалом, краем уха прислушиваясь к музыке (Глазунов? Делиб?), заворожено следя за чистыми легкими движениями юных балерин, с трудом удерживая слёзы умиления…

— Что с тобой?

Меня заставил вздрогнуть оклик Натальи Игоревны, обращенный, как выяснилось, вовсе не ко мне, а к девочке, стоявшей у станка поодаль.

— Оля, что с тобой?..

Лишь сейчас я заметил, что глаза маленькой балерины тоже полны слёз, и они, эти слёзы, скользят по ее щекам, но она не смеет отереть их, поскольку даже одно украдчивое движение сломает строй округленных рук.

— У тебя что-то болит?

— Нет.

Она произнесла это «нет», почти не шевельнув губами, не разомкнув сцепленных челюстей. И можно было догадаться, что она плачет вовсе не от боли, пронзившей вдруг суставы, терзающей мышцы, — а от отчаяния, от сознания того, что обречена на эту муку — на всю жизнь. Вот так стоять у станка, повторяя заученные с малолетства упражнения. И даже впоследствии, сделавшись балериной, выйдя на большую сцену, срывая громовые аплодисменты, принимая букеты цветов от поклонников и поклонниц, — она, всё равно, будет каждое утро становиться к станку в репетиционном зале.