Любовь - только слово - Йоханнес Зиммель

Потом мы выключаем электрическую печь, гасим свечи. Верена запирает входную дверь и вешает навесной замок. Идет густой снег. Мы направляемся к моей машине. Улицы пусты. Я могу поцеловать ее.

— Будь здоров, маленький Оливер.

— Я постоянно буду думать о тебе.

— Я хотела бы поцеловать тебя столько раз, сколько снежных хлопьев падает с неба.

— Падайте быстрее, дорогие хлопья, падайте же быстрее, пожалуйста!

Глава 25

Двадцатого декабря после обеда я спускаюсь во Фридхайм, чтобы забрать из гаража свою машину. Можно сказать — бегу, так как я слишком много съел и все было очень вкусно. Теперь надо какое-то время переваривать.

Так, думаю, бывает во всех интернатах мира: перед Рождеством, Пасхой, Троицей, летними каникулами — еда всегда отменная!

Рядом с гаражом есть магазин обуви. «Парижские модели» — написано на вывеске. Лишь однажды я посмотрел туфли: они были шикарными. Вряд ли можно лучше сыскать во всем Франкфурте. Но кто здесь купит такие?

Жду, когда из гаража выкатят машину, и вижу, кто здесь, к примеру, купит что-либо: хромающий доктор Фрей. Он как раз выходит из двери, неся под мышкой два пакета. Как только он видит меня, происходит нечто такое, чего я никогда не смог бы предположить: доктор пытается скрыться. Лицо его густо краснеет, он быстро поворачивается и заталкивает женщину, идущую вслед за ним и, несомненно, делавшую покупки вместе с ним, обратно в магазин. Я не могу узнать ее.

Да, думаю я, ставя печать. Почему доктор Фрей не должен иметь никаких отношений с женщинами? Я желаю ему успеха!

В «Квелленгофе» я вновь надеваю вещи, которые могу быстро снять (таможня, таможня!) и упаковываю свою дорожную сумку. Беру с собой лишь пару белья (костюмы висят в Эхтернахе), несколько книг, умывальные принадлежности и «Дюбук», который господин Лорд посылает моему отцу. Ноа знает это произведение, он и рассказал мне о Шассидиме, благочестивом и набожном еврее из восточной Европы. Хочу просмотреть «Дюбук», когда буду лететь в самолете домой. Кажется, интересная вещица.

Три часа.

Я должен уходить. Самое позднее в четыре Тедди Бенке хочет стартовать, так он написал мне. Итак, я говорю Ноа и Вольфгангу, которые остаются в интернате: «Всего хорошего», иду вниз и говорю Рашиду и Ганси: «До свидания». За черным Али заехали вчера на «роллс-ройсе». Рашид печален, когда я прощаюсь с ним, но держится. Через один-два года тоже будет дома. Но, когда он хочет поговорить о политике Ирана, Ганси, который, как ни странно, настроен миролюбиво, заявляет:

— Забудь о политике, дружище! Мы проведем здесь несколько прекрасных дней. Я думаю, что не будет парня счастливее меня!

— Почему?

— Потому что мне не надо ехать домой! Мой отчим пытался меня забрать, но шеф вышвырнул его! О счастливчик! — говорит маленький калека и ударяет принца по плечу. — У меня есть для тебя сюрприз, Рашид. В интернате остаются несколько девочек. Как стемнеет, мы пойдем к их вилле. Я кое-что покажу тебе. Не спрашивай что, сам увидишь. Это мой рождественский сюрприз. Если несколько занавесок не закрыты…

— Ты настоящая свинья, — говорю я.

— И при этом еще такая юная, — говорит Ганси. — Пока, старик! Лети не спеша.

Когда я несу к машине свою сумку, вижу Джузеппе. Он стоит рядом с «ягуаром» и светится улыбкой.

— Чао, Оливер.

— У тебя радость, да, Джузеппе?

Он показывает мне письмо, очень грязное и помятое — так часто Джузеппе читал его.

— От моей мамма. Писать президент Фанфани, есть большая рождественская амнес… аменис… амнези…

— Амнистия.

— Да. Мамма писать, паппа иметь шанс, что он будет освобожден. Потом он идти рабочий в Германию. Так как в Неаполе нет никакой работы, понимать? Здесь много работы. Паппа заработать много денег. Может приходить меня навещать. Замечательное Рождество, правда, Оливер?

— Да, Джузеппе. Я очень надеюсь, что твой отец выйдет на свободу.

— Определенно.

Мы жмем друг другу руки.

Я еду вниз по крутой дороге во Фридхайм, обгоняя двух взрослых, медленно идущих по снегу и углубленных в беседу людей. Я сразу же узнаю их! Доктор Фрей и мадемуазель Дюваль, наша новая учительница французского языка, которая так несчастлива в Германии. Я проезжаю мимо них, но не здороваюсь, чтобы не помешать. Они очень сосредоточенно беседуют. И только при въезде на главную улицу мне вспомнилось то, что я увидел: на мадемуазель нет больше ее старых, убогих туфель, она обута в новые черные меховые сапожки.

Глава 26

Аэропорт Франкфурта. Паспортный контроль. Новые служащие. Новые лица. Старый театр. Список разыскиваемых лиц. Многозначительные взгляды. Глупая суета.

Нормальные пассажиры в крайнем случае проверяются таможней по прибытии в Германию, но не при вылете. Я не нормальный пассажир. За мной следят, когда приезжаю и когда уезжаю.

Спасибо тебе, папа, большое спасибо!

— Ваш паспорт, пожалуйста!

— Пожалуйста.

— Имя, фамилия?

Улыбаться. Улыбаться. Не показывать своего раздражения. Когда это повторялось с тобой пятьдесят раз, можно пережить и пятьдесят первый!

— Оливер Мансфельд. Но сын, не отец.

Все не имеет никакого смысла. Один служащий листает книгу досмотра, другой загораживает мне дорогу.

За заграждениями, снаружи, на заснеженной взлетно-посадочной полосе я вижу наш «бонанца», по бокам которого мой старик велел намазать довольно большими красными буквами — каждая размером не менее полуметра — слово «МАНСФЕЛЬД». Перед самолетом стоит добрый старый Тедди Бенке. Одет в кожаную куртку, вельветовые брюки и шлем пилота. Выглядит великолепно.

Сейчас, перед Рождеством, очень много дел, за мной выстраивается большая очередь, поэтому все происходит немного быстрее. Но на таможню мне все равно надо. Ну и что? Опять встречу знакомого: маленького толстого баварца, который следил за мной, когда я прибыл в сентябре. Теперь он опять следит за мной. Я даже знаю, как его зовут: Коппенгофер.

Он очень радуется тому, что я запомнил его фамилию. Как же просто сделать человека счастливым!

Я стою в той же кабинке, в которой стоял в сентябре, когда через маленькое окошко впервые в жизни увидел Верену, которая в тот момент целовала Энрико Саббадини. А между тем Энрико получил отставку, и теперь Верену целую я. Время проходит, дети…

Пока господин Коппенгофер осматривает мои умывальные принадлежности и рубашки, у меня есть время подумать о Геральдине. Сегодня утром я позвонил в клинику, пожелал ей всего хорошего. Она едва могла говорить, так была взволнована. А я едва мог говорить от того, что не знал, о чем мне с ней говорить.

Дела у нее идут на поправку. Еще до праздников она переберется в квартиру, которую сняла ее мать. Там она будет находиться все последующее время. Но гипс пока снимать нельзя. Я обязан навестить ее.

— Я уже так радуюсь этому. Ты тоже?

— Да, Геральдина.

— Мне не разрешают еще много разговаривать. Но я хочу только увидеть тебя.

— Да, Геральдина.

— Я люблю тебя. Я люблю тебя. Ничего сейчас не говори, чтобы не пришлось лгать. Ты придешь ко мне? Сразу после Нового года?

— Да, Геральдина.

— Квартира, которую сняла моя мать, находится на Кестеррадштрассе, 37. Запиши.

— Да, Геральдина.

— Хозяйка — фрау Беттнер. Сначала позвони по телефону. Ты все записал? — Она повторяет номер телефона.

— Да, Геральдина.

И дальше в том же духе. Лучше бы я включил магнитофонную запись, вместо того чтобы говорить самому. Цветы я послал. Однако можно Геральдине сейчас много разговаривать или нет — после Нового года я должен зайти к ней. И сказать, что все кончено. Мне очень жаль на самом деле. Но я должен сказать.

Я не могу Верене больше…

Что?

Оказывается, Коппенгофер вновь извиняется, прежде чем просит меня раздеться, и объясняет, что он только выполняет свою работу, а я заявляю, что все прекрасно понимаю. Все как всегда…

Глава 27

«Бонанца» выруливает на взлетную полосу. На Тедди микрофон, он получает указание с пункта управления полетами, дает полный газ и со знанием дела разъясняет, как всегда, все меры предосторожности перед стартом.

Когда я пришел с таможни, он хромал мне навстречу, сияя улыбкой.

— Я так рад вновь видеть вас, господин Оливер!

Какое открытое и благородное у него лицо. Он тащит сумку, которую так основательно проверил господин Коппенгофер, к самолету.

Ну что же, можно подниматься в воздух.

«Хорошо, пункт управления. Это машина 2–111–0. Рапортую: все ясно. Взлетаю», — слышу, как по-английски говорит в микрофон Тедди. Я сижу за ним. Он до отказа нажимает на оба дроссельных рычага. Машина начинает разбег, все быстрее, поднимается в воздух, набирает высоту, и Тедди ведет ее высоко в облака.