Обречённый на любовь - Николай Романецкий

— Какой смысл?.. Если это ее сон, то и победить должен ее дэй-дрим.

Калинов встал и, пристально глядя на Виту, спросил:

— Может, не стоит?

Тинэйджеры превратились в статуи, в фигуры из музея мадам Тюссо. Джос и Медовик переглянулись и удалились от костра, растворились в полутьме.

— Зачем ты меня мучаешь? — спросил Калинов.

Вита удивилась, потом, глядя на потрескивающие сучья, спросила тихо:

— Разве Я тебя мучаю?

— Зачем ты меня здесь держишь?

— Разве Я тебя сюда звала. Ты пришел сам.

— Но я пришел за тобой.

— Вот как? — Она подняла голову. Взгляд зеленых глаз пронзил его насквозь. — Разве Я тебе нужна?

Ты мне нужна, хотел сказать Калинов. И не смог: зеленые глаза выворачивали душу наизнанку. И только когда Вита отвернулась, он сумел выпалить:

— Конечно нужна! И мне, и Марине, и детям.

Она снова посмотрела на него, но на этот раз глаза ее были какими-то мутными, словно подернутыми дымкой.

— Да, Марине и детям я нужна. Тебе — вряд ли. — Она оглянулась по сторонам, словно кого-то искала. — Я думаю, его самое время выпускать. Больше ему здесь делать нечего.

Из полутьмы вывернулись Джос и Медовик, снова устроились в кругу. Зашевелились и тинэйджеры. Загомонили, подняли головы, равнодушными глазами поглядели на Калинова. В них не было ненависти, но не было и любви. И потому Калинов не удивился, когда вокруг начал сгущаться такой забытый и такой знакомый серый туман.

И тут мысли Калинова рванулись вперед. Они стремительно заскользили, по прошлому, настоящему, будущему… И будущее без Виты было странным, незаконченным, начиненным виной и бесчестьем. И были там обида и ненависть детей, насмешки знакомых, презрение Марины. И сам он был там, какой-то ненормальный — то ли без головы, то ли без сердца, то ли без чувств… А может, и без самой жизни. В любом случае, ничего хорошего его в таком будущем не ждало.

А мысль скользила дальше. И наконец открылась бездна, в которой не было ничего — ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. И вот тут-то жизни он не видел абсолютно точно. Бездна была такова, что в ней исчезала не только его жизнь. Вместе с ним туда проваливалась и Земля, и Солнце, и все Внеземелье. В бездне не было ничего, даже вакуума, и Калинов оторопел.

Это не смерть, понял он, потому что смерть — продолжение жизни, только другими путями. Это не смерть, понял он, это полное исчезновение жизни, и помешать процессу не могут ни Сути, ни Суперсути, ни те, кто еще выше, кто не имеет даже названия. Но для жителей Земли это будет просто гибель. И все они, эти двадцать миллиардов душ, смотрели на него сейчас как на предателя, сквозь серый туман нуль-пространства, сквозь вибрирующие поля джамп-генераторов, сквозь душу самого Калинова. И он понял, что Дримленд — не убежище несчастных тинэйджеров, Дримленд — это мечты, надежды и любовь всех жителей Земли, в силу определенных причин не реализованные, не достигнутые, не прочувствованные. Потому что человек слаб, и большинство журавлю в небе предпочитает синицу в руках, и нет нужды осуждать их за это, ибо в слабости такой сила человечества, в слабости такой — пространство для развития, и пока не достигнут идеал, есть к чему стремиться и рано уходить…

— Мне рано уходить, — произнес вслух Калинов.

И серый туман рассеялся, превратился в полутьму. Калинов снова был в той же пещере, только не было тут теперь музея восковых фигур. Не было и живых тинэйджеров. Как не было и Виты. У костра сидели Джос и Медовик, смотрели в огонь, разговаривали. Калинова они не видели: полутьма у стены прекрасно маскировала его. Калинов осторожно сел на землю и стал слушать.

— Может быть, он все-таки не тот? — говорил Медовик.

— Мы не могли ошибиться, — отвечал Джос.

— Но ты же видишь — связь оборвалась!

— Однако я не теряю надежды на ее восстановление… Мы изменили тактику. Посмотрим на результаты.

— И все-таки по расчетам связь не должна была обрываться.

— Милый, он же человек. Их судьбы никогда нельзя сделать полностью фатальными. Всегда остается разброс реакций. — Джос наклонился, пошевелил горящие сучья. — Честно говоря, надоела мне эта шкура. Все время приходится контролировать процессы управления… Ты на Земле когда-нибудь ходил по краю пропасти?

— Нет, там, где я жил, была равнина.

— Ну, у нас, честно говоря, настоящих гор тоже не было. Точнее будет сказать — ходить над обрывом.

— По краю оврагов я ходил. — Медовик мечтательно улыбнулся. — И по деревьям лазил, когда бортничал.

Джос поморщился:

— Помнишь, когда стоишь на краю обрыва, появляется такое странное ощущение… Кажется, взял бы и шагнул в пустоту… Аж мышцы от желания сводит.

Медовик покивал.

— Вот у меня такие же ощущения с оболочкой, — продолжал Джос. — Так и хочется взять и перестать управлять телом. И посмотреть, что будет…

— Нос расквасишь, вот и все. Больше ничего не будет.

— Нет, ты до конца не понимаешь. — Джос покачал головой. — Все-таки людьми мы были слишком разными.

— Разумеется… Тебя вся Земля знает, а кому известен медосборщик с берегов Ильменя. Большинство и названия-то такого никогда не слышали!

— Ладно, — сказал Джос, — оставим эту тему. Человеческие тела пробуждают в нас человеческие эмоции. Этак, еще немного, и меня потянет в постель к живой женщине… Как думаешь, он надолго ушел?

— Вряд ли. Сомневаюсь, что он вообще ушел. Если он Спаситель, не должен был. Витальная программа должна его ограничивать в поступках.

Калинов внимательно слушал. Говорили, без сомнения, о нем. Но смысл разговора до него не доходил. Понятно было только, что эти двое, кажется, имеют какое-то отношение к спиритосфере, к той страшненькой сказке, в которую он окунулся десять лет назад и которая давно уже стала казаться чем-то нереальным, как будто и не происходившим вовсе. И только присутствие Марины в его жизни говорило о том, что все это действительно случилось.

— Как бы то ни было, — сказал Джос, — провал близится. Изменение энтропии начнется уже через неделю плюс-минус одни сутки.

— Так скоро?

— Ну здесь-то эту неделю можно растянуть в полвека. Но это добавит кое-какие сложности… Так что, если он ушел, мы дадим ему не больше одного дня. Потом заберем сюда и больше не выпустим.

— Подожди-ка, — сказал Медовик.

Он неуловимо изменился, застыл, словно превратился в камень. Джос ждал. Наконец Медовик шевельнулся, ожил, оттаял.

— Никуда он не ушел. Он где-то здесь, точнее определить не могу — не хочет, чтобы мы знали, где он. Может быть, совсем рядом, затаился где-нибудь и слушает.

— Ты думаешь? — Джос обернулся, посмотрел сквозь Калинова. — Если он способен на такое, то не все еще потеряно. Значит, связь не оборвалась полностью. А с дубль-Спасителями всегда были сложности.

— Ладно, — сказал Медовик. — Пошли в гостиницу. Если он остался, ему придется искать ночлег.

Они исчезли. Калинов подождал немного, потом встал и подошел к костру. Костер догорал, не трещали сучья, не взметались искры, но от него все еще шло приятное тепло. Калинов сел, пододвинулся ближе и попытался осмыслить услышанное.

Что им нужно от него теперь? Если он Спаситель, то кого он должен спасти? Виту?.. Зяблика?.. Свою семью?.. Счастье своих жен и детей?.. Он представления не имел. Но казалось ему, будто он только что побывал на очередном спектакле.

От костра шло странное тепло. Оно согревало не только тело, но и душу. От него становилось хорошо, счастливо, как от несчастной любви, когда ее вспоминаешь через много лет. Что-то шевельнулось в сердце, захотелось, чтобы здесь, у костра, оказалась Вита и чтобы неверные тени бегали по ее лицу.

Он поднял голову. Вита сидела по другую сторону костра, смотрела на огонь. Ошуюю и одесную от нее расположились Вита-горничная и Вита-официантка. По лицам всех троих скакали быстрые тени. Калинов разглядывал лицо жены. В неверном свете догорающего костра оно казалось ему незнакомым, потерянным, забытым, у глаз резвились морщинки, рыжая челка ниспадала на лоб, длинные ресницы луками загибались кверху. Какая-то мысль колотилась Калинову в мозг, но он отогнал ее, замотал головой.

— Постарела я, правда? — сказала Вита.

— Неправда, — соврал Калинов.

Вита покачала головой:

— Не обманывайся.

— Ну а если и постарела, так что?

В глазах Виты блеснули искорки слез. Блеснули и исчезли. Надо было что-то сказать, но слов не находилось. Молодые Виты молчали тоже, но вполне возможно, что в этой мизансцене им была определена роль статисток. Троица смотрелась, как мамаша с дочками: одинаковые волосы, одинаковые глаза, одинаковые ресницы. Вот только… И тут Калинова как громом поразило. До него вдруг ДОШЛО, что это не мать с дочерьми; до него ДОШЛО, что и мать и дочери — это один и тот же человек. Он неожиданно для себя увидел в этой сорокалетней женщине обеих молодых девиц. Конечно, время замаскировало их в ней, но они тут присутствовали. Был в ней их голос, из взгляд, их жесты, их желания, и все трое были — ОНА!