Красная перчатка - Виталий Гладкий

Ночь клонилась к исходу. Темень постепенно уползала прочь от Парижа, и в робком предрассветье показалась вершина мелового холма с каким-то странным сооружением, похожим на трехэтажный дом с множеством больших высоких окон. Это была самая грандиозная виселица Европы, известная под названием Монфокон. Жутким силуэтом вырисовывалась она на фоне неба, особенно ночью, когда лунные блики скользили по белым черепам повешенных и ночной ветер, задевая цепи и скелеты, шевелил их во мраке.

Однажды светлую голову Ангеррана де Мариньи, занимающего пост коадъютора[72] во времена правления Филиппа IV Красивого, осенила мысль сэкономить на виселицах (хорошего дерева и так не хватало, а преступники множились, как мухи). А заодно и упростить проблему с захоронением останков казненных. За короткое время на квадратном каменном фундаменте была построена трехуровневая виселица; в плане она выглядела как русская буква «П». Три яруса давали возможность казнить сразу пятьдесят одного человека. При большой надобности в одном «окне» можно было повесить сразу двоих, что значительно повышало вместимость виселицы. Южная — открытая — сторона сооружения смотрела в сторону Парижа и представляла собой каменную лестницу, по которой поднимались в центральную часть Монфокона.

Монфокон использовался по мере надобности, однако каждый повешенный крепился цепью к «окну» до той поры, пока труп не истлеет и не высохнет, — в качестве назидания незаконопослушным королевским подданным. Когда появлялась потребность освободить «окно» для очередной казни, предыдущего висельника снимали. Поскольку большинство казненных хоронить в освященной земле запрещалось, внутри высокого фундамента находился каменный колодец, прикрытый железной решеткой, куда сбрасывали скелеты висельников. По иронии судьбы там оказалось и то, что осталось от тела «рачительного выдумщика» Ангеррана де Мариньи. Небольшие ворота — вход в Монфокон — запирались главным палачом Парижа; он же хранил и ключ.

Неподалеку, на равнине, высилось каменное распятие и эшафот. Обычно там колесовали, четвертовали и рубили головы преступникам из высшего сословия; если, конечно, они не заслуживали виселицы. Тела всех осужденных подвергались расчленению, что символизировало невозможность воскрешения даже в Судный день. Над всей этой юдолью скорби, высоко в небе, непрерывно кружило воронье. Таков был Монфокон, ужас всех преступников Франции.

Местность возле Монфокона — невысокие холмы, покрытые в основном кустарниками и кое-где невысокими чахлыми деревьями — казалась безжизненной. Лишь возле виселицы мелькали какое-то тени; это были бродячие псы, принюхивающиеся к запахам разлагающейся плоти.

Группа всадников, казалось, возникла из воздуха: лишь мгновение назад дорога, ведущая мимо Монфокона к воротам замка — бывшей обители храмовников — была пустынна. Похоже, путники никуда не спешили, тем более в Тампль, который теперь принадлежал Клеменции Венгерской, вдове короля Людовика. Второй сын Филиппа IV Красивого отдал ей Тампль в обмен на Венсенский замок. Их кони ступали по пыльной дороге почти неслышно и даже, как могло показаться со стороны, с опаской. Наверное, виной тому служил легкий ветерок со стороны виселицы: запах тления разносился далеко по округе, и лошади недовольно фыркали, прядали ушами и все норовили повернуть обратно.

Всадников было трое: Раймон де ля Шатр, Шарль де ля Рош и жонглер Франсуа. Вскоре они свернули с дороги и поднялись на холм, откуда все подходы к Монфокону просматривались как на ладони.

— Эх, сюда бы полсотни рыцарей! — с горечью воскликнул де ля Рош. — Мы смели бы охранение, как опавшую листву.

— Это вряд ли, — мрачно ответил более опытный в таких делах де ля Шатр. — Королевские стрелки, наученные горьким опытом боев с английскими лучниками, перещелкали бы рыцарей, как куропаток. А уж с нашими силами и думать о чем-то подобном нельзя. Увы, мы не сможем отбить приговоренных к казни.

— Но почему, черт возьми, Оливье де Клиссон отказался бежать?! — вступил в разговор и Франсуа. — Ведь все было готово к побегу! А так мы потеряли и сотню золотых монет (пришлось заплатить Жаку ле Брюну за беспокойство) и возможность помочь сеньоре Жанне. Представляю, что с ней будет, когда она узнает о смерти мужа…

— В записке Оливье все объяснил, — ответил де ля Шатр. — Де Клиссон человек с принципами. Лично я, скажу откровенно, бежал бы лишь для того, чтобы досадить королю Филиппу. Но сейчас речь не об этом. Мы проиграли начало партии, нужно признать. Однако это еще не конец игры! Зная мстительную натуру Филиппа Валуа, я уверен, что он не отдаст тело мессира Оливье де Клиссона, чтобы его родные предали, как должно, земле. Значит, оно будет висеть на Монфоконе. А уж такого надругательства точно нельзя допустить. Даже если это будет стоить мне головы. Иначе я просто перестану себя уважать.

— Я такого же мнения, — сказал де ля Рош. — Что наша жизнь? Песчинка на ладони Творца. Не стоит сильно о ней горевать, ее ведь все равно когда-нибудь унесет ветер вечности.

— Однако вы философ, — заметил де ля Шатр.

— Отнюдь. Просто у меня был учитель, которого исключили из Сорбонны за вольнодумство, как я узнал гораздо позже. Ему с трудом удалось уйти от инквизиции. Мой отец приютил его в надежде воспитать из меня что-нибудь путное. Увы, надежды моих стариков не сбылись…

— Лично я предпочитаю пожить подольше, — пробормотал Франсуа. «Ох, уж эти рыцари! — подумал он. — Их хлебом не корми, а дай подраться. Надо же — жизнь как песчинка… Но с другой стороны, мессир Оливье де Клиссон — честный, благородный муж. Лучше бы ему погибнуть в бою, нежели окончить свою жизнь на Монфоконе. О, судьба… И нищета, и власть — все тает пред тобой».

— Франсуа! — обратился к жонглеру де ля Шатр.

— Слушаю, мессир.

— Твоя задача — организовать повозку с сеном и добрых мулов. Мы можем увезти тело, только спрятав его под сеном. Но как быть с возчиком? Он не должен вызывать никаких подозрений.

— Это не проблема. У меня есть на примете один человечек, который вообще не будет задавать вопросов и никому ничего не скажет.

— Сомнительно… — буркнул де ля Рош. — Язык человеческий без костей. Иногда он болтает что ни попадя, помимо воли своего владельца.

— Однако ваш учитель, шевалье, здорово забил вам голову разными глупостями, — ухмыльнувшись, сказал Франсуа. — Конечно, в них что-то есть, но у нас случай из ряда вон выходящий. У того, кто будет управлять повозкой, в свое время парижский палач вырвал язык. Так что он сильно обижен на королевскую власть, это раз, и рассказать кому-либо, случись дорожная неприятность со стражей, не сможет — это два.