Красная перчатка - Виталий Гладкий

— Готово, мсье, — наконец сообщил Гастон, обращаясь к Шарлю де ля Рошу, стоявшему рядом.

— Открывай ворота и поднимайся по лестнице, — скомандовал шевалье.

Вор безропотно и даже с радостью подчинился. Это было здорово — побывать на Монфоконе не в качестве висельника! Мало кому в Париже выпадает такая «честь».

Едва оказавшись возле решетки, прикрывающей колодец с останками казненных, де ля Рош ударил Рыжего Гастона ножом точно в сердце. Вор умер, даже не сообразив, что с ним случилось.

— Зачем?! — вскричал Франсуа, поднявшийся по лестнице вслед за ними.

— Он может нас выдать, — спокойно ответил де ля Рош, вытирая клинок ножа об одежду вора. — И некоего странствующего жонглера в первую голову. Не думаю, Франсуа, что вам понравится, когда за вами начнут гоняться по всей Франции как за преступником, оскорбившим самого короля. Ведь то, что мы делаем, — сильный удар по самолюбию Филиппа Валуа.

— Убедили… — буркнул Франсуа и срезал кошелек вора; в нем лежали монеты, которые он лично вручил взломщику за работу.

На Монфокон поднялось еще четверо стрелков. Двое из них, приподняв решетку, сбросили тело вора в колодец, а остальные вместе с де ля Рошем и Франсуа занялись тяжелой лестницей — обезглавленное тело казненного Оливье де Клиссона висело на верхнем ярусе. Спустя какое-то время «окно», где оно находилось, опустело.

К виселице сразу же подъехала повозка с сеном, на которой восседал лохматый тип в невзрачной одежонке, по наружности вылитый виллан. Завидев обезглавленное тело, он перекрестился, что-то промычал и принялся сноровисто забрасывать его сеном. О том, что какая-то часть сухой травы падала на землю, можно было не опасаться, — чтобы не оставить никаких следов, ее тут же тщательно, до соломинки, подбирали стрелки, благо при очередной вспышке молнии все вокруг хорошо освещалось.

— Шарль! Вы и Франсуа будете сопровождать повозку, — распорядился Раймон де ля Шатр. — Держитесь на всякий случай поодаль. А мы направимся вдогонку за головами казненных. Думаю, к утру нам удастся настичь телегу, на которой их везут.

Дело в том, что по указанию Филиппа головы бунтовщиков и предателей короны должны были украсить стены Нанта — чтобы все бретонцы знали, кто их повелитель, и больше не устраивали заговоров, а тем более не мечтали перейти на сторону Эдуарда, короля Англии. Куда должны везти головы, Франсуа узнал через все того же Жака ле Брюна, у которого везде имелись связи.

Де ля Шатр знал, что Жанну не устроит обезглавленное тело ее возлюбленного мужа. Оливье де Клиссон должен был упокоиться в том виде, который получил от рождения. Поэтому главной задачей для всей команды было настичь повозку с головами казненных и разобраться с конвоем…

Наудачу Раймона де ля Шатра, повозка не отъехала далеко от Парижа. Любые, самые конкретные приказы имеют свойство терять значимость, а то и вообще размываться по мере удаления от начальства. А уж про сроки и говорить нечего. Поэтому два рыцаря и десяток стрелков, несмотря на грозный приказ поскорее доставить в Нант столь необычный груз, решили, как и стража возле Монфокона, что непогоду лучше пересидеть в каком-нибудь укромном местечке.

На пути им попалась таверна в небольшой деревушке. Правда, пришлось поднять с постели хозяина заведения, старого ворчуна; однако при виде грозного воинства тот мигом перестал возмущаться и вскоре в таверне развернулся пир горой. Повозку оставили возле овина, а в качестве охраны определили болвана-пастуха, которого угораздило именно в этот момент выйти во двор по нужде. Действительно, кому нужен страшный груз на повозке в такую скверную погоду? Да и никто, как думали рыцари, кроме парижского прево Гийома де Гурмона, не знал, куда этот груз направляется.

Каково же было удивление и огорчение французских рыцарей, быстро перешедшее в ярость, когда утром, едва продрав с похмелья глаза, они обнаружили под овином связанного пастуха с кляпом во рту, а повозки и след простыл! Бедного малого едва не изрубили на куски, но потом решили, что доброй трепки ему вполне достаточно, тем более что для оправдания перед парижским прево требовался хотя бы один живой свидетель…

Жанна ждала возле открытых ворот замка. Никто ей не сказал, когда прибудет тело мужа, но она это почувствовала. Сеньора де Клиссон стояла, словно мраморный столб — бледная, как сама смерть, и неподвижная. Взгляд ее был устремлен на дорогу. Слуги боялись даже подходить к ней. Едва пришла страшная весть, что Оливье осужден на казнь, она почти перестала спать по ночам, а когда все-таки забывалась ненадолго тяжелым сном, ей виделись одни кошмары. Казалось, жизнь в ней умерла, и от живой, энергичной женщины осталась только оболочка, одетая в черное траурное платье.

Едва показалась кавалькада печальных рыцарей, ехавших позади повозки, из груди Жанны де Клиссон вырвался короткий крик, словно в вышине над замком пролетела чайка.

За повозкой следовали не только Раймон де ля Шатр, но и множество других рыцарей из самых знатных бретонских семей. Весть о том, что везут останки казненных, разлетелась по Бретани мигом. В замках зазвенело оружие — и не только в тех, где жили семьи погибших. Вся Бретань была потрясена коварным и жестоким поступком короля Филиппа, и слово «месть» теперь звучало чаще, чем молитвы.

С де ля Шатром, возглавлявшим траурную процессию, не было лишь Шарля де ля Роша и жонглера Франсуа, которые остались в Париже, чтобы уладить кое-какие дела и разведать, что предпримет король Филипп.

Оливье лежал уже не на сене, а на рыцарском плаще. Его тело и одежду отмыли от крови, а шею замотали тонким шарфом. Со стороны могло показаться, что он спит. Жанна упала на тело возлюбленного мужа и забилась в рыданиях. Рыцари сняли шлемы, некоторые смахивали слезы — плакали, не стесняясь. Все любили славного Оливье де Клиссона, отважного и честного воина. Так продолжалось довольно долго. Возле замка стояла мертвая тишина, даже лошади перестали фыркать, словно почувствовав весь трагизм происходящего.

Наконец Жанна оторвалась от тела Оливье, схватила за руки детей и подвела их к повозке.

— Смотрите, дети мои! Смотрите и запоминайте навсегда! Вот что сотворил гнусный негодяй и предатель Филипп Валуа с вашим отцом! Вы, его сыновья, поклянетесь здесь и сейчас вместе со мной, что ваш отец будет отмщен! — голос ее стал неузнаваемым — хриплым и грубым, взгляд метал молнии.

Дети испуганно смотрели на мать — такой они никогда ее не видели. Первым опомнился Морис, старший из детей Оливье де Клиссона.

— Да будет так! — сказал он решительно, подняв два пальца к небу. — Клянусь всеми святыми!