Том 3. Письма и дневники - Иван Васильевич Киреевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
18 марта
Я опять был перерван в ежедневных записках моих известием о худом положении нашего дела в Сенате, необходимостью держать мысли постоянно на одном предмете, чтобы лучше составить записку, и потом корректурою Исаака Сирина, которого последний лист нынче окончен. Остается жизнь его и «Алфавитный указатель». Слава Богу, что удалось мне хотя чем-нибудь участвовать в издании этой великой духовной мудростию книги!
С тех пор как я перестал писать журнал свой прошедшею осенью, я сначала занимался чтением Тирша[644], письмами к Кошелеву об отношении церкви к государству; видался с немногими: бывал у матушки, у Жуковских и у Кошелева по вторникам. В праздники Вася не был отпущен к нам в Москву, потому что у него были плохи баллы в училище. После праздников Рождества был в Калуге на выборах[645]. Выбрал Яковлева[646] в предводители оттого, что некого было лучше выбрать. Меня забаллотировали в попечители гимназии. Так, почти на глазах моих, умер человек мой Иван. С ним сделался припадок падучей болезни, соединенный с ударом. Ужасно было смотреть на его предсмертные страдания.
Однако же как ни сильно было это впечатление, но я чувствую, что я еще не вполне понимаю его и что придет для меня время, когда я яснее пойму весь ужас этого разрыва души с телом — разрыва, после которого душа не только явится обвинительницею всех тех, кто мог быть ей полезным в жизни и не был полезным по себялюбивому забвению своего долга. Что сделал я для Ивана или для души его? Ровно ничего. А как бы мог я быть ему полезен при самой маленькой заботе о нем. Я только пользовался его услугою и всю его жизнь употребил на свою пользу.
Не только для будущей жизни, даже и для здешней я не сделал для него ничего, а покуда он был жив, я еще считал его виноватым перед мною то за то, то за другое! Господи! Буди милостив ко мне, грешному и даруй мне возможность, умение и силу устроить другое отношение между мною и людьми, мне подвластными!
20 марта
Вчера я занят был исповедью и приготовлением к причастию. Сегодня удостоился счастия сообщиться Святых Таин.
Любовь к Богу и ближнему еще не составляют христианства, когда она не проникает и не обнимает всего человека.
Покуда человек вполовину христианин, вполовину эгоист, до тех пор он грязь на пути церкви к царству небесному. Только с той минуты, когда решительное и всецелое обращение сердца к Христу отрезывает все корыстные стремления и внушает волю, твердую до мученичества, — только тогда начинает в душе заниматься заря другого дня.
3 апреля
Я был прерван в писанье журнала болезнью Николеньки[647], над которым провел ночь на 21 марта, боявшись крупа. Но Господь помиловал его без других лекарств, кроме сала внутрь и антимоньяльные капли <?>.
22 апреля
Хомяков ввечеру читал свои стихи[648].
23 апреля
Вторник у Кошелевых.
Возвращение.
24 апреля
Обедня у Трех Радостей.
Был у священника[649].
Ввечеру у всенощной в семинарии.
25 апреля
У обедни.
У Свербеевых[650].
У нас был один Бартенев.
26 апреля.
Писал о стихах Хомякова.
27 апреля
Суббота
Поутру продолжал то же писанье.
Ввечеру ездил проститься с Кошелевой.
28 апреля
У обедни.
Стихи Хомякова переписывал.
Ввечеру Жуковская.
29 апреля
Понедельник
Стихи Хомякова.
У Чаадаева.
30 апреля
Корректура в типографии[651] и стихи Хомякова.
31 апреля
Хлопоты о корректуре.
1 мая
Те же хлопоты.
Обедал у маменьки.
Вечер у нас Хомяков, Шевырев, Рейтерн и брат Николай[652].
2 мая
Корректура. — Цеймерн[653]. — Весь день не обедал.
3 мая
Нынче подписал последнюю корректуру Исаака Сирина.
После обеда всенощная, потом ходил пешком к Дейбнеру за картой[654].
Потом ездил в типографию выручать билет, посланный туда преждевременно.
20 мая
Нынешний вечер провел у нас Голубинский. Замечательная развалина, которая почти уже совсем разрушается[655].
Из сегодняшнего разговора его замечательно то, что говорил о себе, как для него умственные занятия составляют его любимую жизнь, потому что недостаток жизни внутренней он заполняет этою наружною деятельностью. Так он называет свою умственную деятельность. И когда я ему заметил, что его ученая деятельность потому не может назваться наружною, что она посвящена мышлению философскому и богословскому, то он отвечал, что это мышление состоит из выводов и предположений, основанных более на чужих внутренних опытах, которых он сам не испытал, хотя любит говорить о них. По этому случаю он стал говорить о состояниях внутреннего видения испанской Терезы[656], которую он называет святою, и рассказал очень любопытное слово митрополита[657] о ней и о Иоанне à Cruce[658], в котором митрополит видит отражение того же характера испанского, в особенности в области духовной жизни, какой выразился в мирской жизни испанским рыцарством.
Он повторил свой любопытный рассказ о несчастной кончине трех архиереев наших, участвовавших в комиссии о отобрании имуществ у духовенства при Екатерине[659], которым Арсений Мациевский[660] предсказал: одному, Дмитрию Сеченову[661], что он умрет лютою смертию; другому, Гедеону Псковскому[662], что он не увидит своего города; и третьему, Амвросию Каменскому[663], что он умрет насильственною смертию и что псы полижут кровь
