Том 3. Письма и дневники - Иван Васильевич Киреевский

человеческого просвещения под знаменем христианства православного, опирающегося на возрождение племен словенских, до сих пор служивших подножием для господства племен романских и германских и теперь вступающих с ними в равные права, а может быть, долженствующих господствовать над ними по причине господства их казенного просвещения над просвещением, составляющим характеристическую особенность Западной Европы. Замечательно, что гораздо прежде этого вещественного столкновения государств весьма ощутительны были столкновения их нравственных и умственных противоположностей. В Западной Европе — ненависть ко всему русскому, в России — ненависть к немцам, стремление к православию, к словенству и к древнерусскому и общее почти для всех мыслящих людей искание особого православно-русского начала для просвещения, несознаваемого по большей части, но чувствуемого каким-то неясным чутьем.

18 марта

Я опять был перерван в ежедневных записках моих известием о худом положении нашего дела в Сенате, необходимостью держать мысли постоянно на одном предмете, чтобы лучше составить записку, и потом корректурою Исаака Сирина, которого последний лист нынче окончен. Остается жизнь его и «Алфавитный указатель». Слава Богу, что удалось мне хотя чем-нибудь участвовать в издании этой великой духовной мудростию книги!

С тех пор как я перестал писать журнал свой прошедшею осенью, я сначала занимался чтением Тирша[644], письмами к Кошелеву об отношении церкви к государству; видался с немногими: бывал у матушки, у Жуковских и у Кошелева по вторникам. В праздники Вася не был отпущен к нам в Москву, потому что у него были плохи баллы в училище. После праздников Рождества был в Калуге на выборах[645]. Выбрал Яковлева[646] в предводители оттого, что некого было лучше выбрать. Меня забаллотировали в попечители гимназии. Так, почти на глазах моих, умер человек мой Иван. С ним сделался припадок падучей болезни, соединенный с ударом. Ужасно было смотреть на его предсмертные страдания.

Однако же как ни сильно было это впечатление, но я чувствую, что я еще не вполне понимаю его и что придет для меня время, когда я яснее пойму весь ужас этого разрыва души с телом — разрыва, после которого душа не только явится обвинительницею всех тех, кто мог быть ей полезным в жизни и не был полезным по себялюбивому забвению своего долга. Что сделал я для Ивана или для души его? Ровно ничего. А как бы мог я быть ему полезен при самой маленькой заботе о нем. Я только пользовался его услугою и всю его жизнь употребил на свою пользу.

Не только для будущей жизни, даже и для здешней я не сделал для него ничего, а покуда он был жив, я еще считал его виноватым перед мною то за то, то за другое! Господи! Буди милостив ко мне, грешному и даруй мне возможность, умение и силу устроить другое отношение между мною и людьми, мне подвластными!

20 марта

Вчера я занят был исповедью и приготовлением к причастию. Сегодня удостоился счастия сообщиться Святых Таин.

Любовь к Богу и ближнему еще не составляют христианства, когда она не проникает и не обнимает всего человека.

Покуда человек вполовину христианин, вполовину эгоист, до тех пор он грязь на пути церкви к царству небесному. Только с той минуты, когда решительное и всецелое обращение сердца к Христу отрезывает все корыстные стремления и внушает волю, твердую до мученичества, — только тогда начинает в душе заниматься заря другого дня.

3 апреля

Я был прерван в писанье журнала болезнью Николеньки[647], над которым провел ночь на 21 марта, боявшись крупа. Но Господь помиловал его без других лекарств, кроме сала внутрь и антимоньяльные капли <?>.

22 апреля

Хомяков ввечеру читал свои стихи[648].

23 апреля

Вторник у Кошелевых.

Возвращение.

24 апреля

Обедня у Трех Радостей.

Был у священника[649].

Ввечеру у всенощной в семинарии.

25 апреля

У обедни.

У Свербеевых[650].

У нас был один Бартенев.

26 апреля.

Писал о стихах Хомякова.

27 апреля

Суббота

Поутру продолжал то же писанье.

Ввечеру ездил проститься с Кошелевой.

28 апреля

У обедни.

Стихи Хомякова переписывал.

Ввечеру Жуковская.

29 апреля

Понедельник

Стихи Хомякова.

У Чаадаева.

30 апреля

Корректура в типографии[651] и стихи Хомякова.

31 апреля

Хлопоты о корректуре.

1 мая

Те же хлопоты.

Обедал у маменьки.

Вечер у нас Хомяков, Шевырев, Рейтерн и брат Николай[652].

2 мая

Корректура. — Цеймерн[653]. — Весь день не обедал.

3 мая

Нынче подписал последнюю корректуру Исаака Сирина.

После обеда всенощная, потом ходил пешком к Дейбнеру за картой[654].

Потом ездил в типографию выручать билет, посланный туда преждевременно.

20 мая

Нынешний вечер провел у нас Голубинский. Замечательная развалина, которая почти уже совсем разрушается[655].

Из сегодняшнего разговора его замечательно то, что говорил о себе, как для него умственные занятия составляют его любимую жизнь, потому что недостаток жизни внутренней он заполняет этою наружною деятельностью. Так он называет свою умственную деятельность. И когда я ему заметил, что его ученая деятельность потому не может назваться наружною, что она посвящена мышлению философскому и богословскому, то он отвечал, что это мышление состоит из выводов и предположений, основанных более на чужих внутренних опытах, которых он сам не испытал, хотя любит говорить о них. По этому случаю он стал говорить о состояниях внутреннего видения испанской Терезы[656], которую он называет святою, и рассказал очень любопытное слово митрополита[657] о ней и о Иоанне à Cruce[658], в котором митрополит видит отражение того же характера испанского, в особенности в области духовной жизни, какой выразился в мирской жизни испанским рыцарством.

Он повторил свой любопытный рассказ о несчастной кончине трех архиереев наших, участвовавших в комиссии о отобрании имуществ у духовенства при Екатерине[659], которым Арсений Мациевский[660] предсказал: одному, Дмитрию Сеченову[661], что он умрет лютою смертию; другому, Гедеону Псковскому[662], что он не увидит своего города; и третьему, Амвросию Каменскому[663], что он умрет насильственною смертию и что псы полижут кровь