Том 3. Письма и дневники - Иван Васильевич Киреевский

его и тело будут влачить по полю. Так и случилось. Дмитрий Сеченов умер в жестоких страданиях: язык его распух и высунулся вон изо рта, и от него исходила такая ужасная вонь, что служка его, который входил в его комнату, чтобы подать воды или помочь в чем-нибудь умирающему, не иначе мог входить к нему, как зажимая нос, и то с трудом. Гедеон после долгого пребывания в Петербурге возвратился в свою епархию и остановился в семи верстах не доезжая Пскова. Туда явилось к нему все духовенство города, чтобы поздравить его с приездом, а он назначил завтрашний день, чтобы въехать в город, а между тем сказал окружающим его: «Вот этот Арсений пророчил мне, что я не увижу моего города! А я уже почти в семи верстах от него и завтра буду там». Но между тем в эту же ночь он кончил жизнь. Конец Амвросия известен.

Лютая смерть Дмитрия Сеченова была, может быть, в наказание за то фальшивое свидетельство, которое он сделал о мощах святителя Димитрия[664], быв подкуплен раскольниками, ибо он первый был послан освидетельствовать их и не устыдился показать, что святые мощи сии будто предались гниению, что было совершенно фальшиво. По этому случаю митрополит Филарет сказал Голубинскому, что нет мощей, которые бы оставались нетленными во всей целости, но всегда есть какая-нибудь, хотя самомалейшая, часть, которая предается гниению как свидетельство земного несовершенства при благодати небесной.

О кончине трех архиереев и о пророчестве Арсения подтверждал митрополит Платон[665], который хорошо знал их и очень уважал, особенно Гедеона, бывшего архимандритом Троицкой Лавры. Он постригал Платона и очень любил его. Митрополит[666] однажды, гуляя с кем-то по Вифанскому саду[667], где в то время были пруды, он захотел позабавиться и толкнул Платона в пруд. Платон окунулся совсем с рясою, а так как у него только и была одна ряса, то, выйдя из воды, он заплакал. Однако же, видя, как забавлялся его начальник такою шуткою над ним, он сам принял вид веселый и радовался, что мог послужить к удовольствию своего начальника! За это Гедеон на другой день привел его в свой гардероб, велел выбрать самую лучшую рясу и подарил ему ее, говоря, что это за то, что он переносит так благодушно шутки своих начальников. Тогда Платон хотя был еще очень молод, но был уже славен как проповедник и, особенно, как законоучитель в Москве, где он читал свои катехизические поучения в Заиконоспасском монастыре[668]. Он был первый, который начал их читать по-русски. Прежде они читались не иначе как по-латыни. К Платону собиралось столько народу, что не только комнаты, но и крыльцо было наполнено. Матери прочили детей своих, все сословия наперерыв стремились слушать его. Тогда еще он был светский. После того уже его постригли и купали.

Глава II. Письма и дневник П. В. Киреевского

§ 1. Письма[669]

1. М. В. Киреевской

17 мая 1823 года

Четверг

Долбино

Милая Маша!

Пишу к тебе сегодня для того, чтобы в субботу опять не отговариваться словом некогда, к тому же надобно сдержать слово и написать письмо шпанское, т. е. крупное.

Шпанские письма разделяются на две части: первая часть состоит из вступления, а вступление гласит тако: мы, слава Богу, здоровы и вам кланяемся; вторая часть воспевает великие подвиги знаменитых витязей.

Часть 1

Мы, слава Богу, здоровы и вам кланяемся.

Часть 2

Эпиграф.

Смутно в воздухе,

Суетно в ухе.

Тредьяковский[670] (часть 187, страница 1794).

Что является взорам моим? Какой внезапный гром произвел в моем слухе суету великую?!.. То шаги богатыря могучего, они раздаются по чертогам долбинским подобно грому, катящемуся по заоблачным горам. Он идет как столп вихря, несящийся через поля, очи его сверкают, как огнь в закуренной трубке, стройный стан подобен чубуку черешневому, раздувшиеся ноздри его испускают звук, подобный отдаленному водопаду. Он остановился… Узнаю тебя, могучий!.. То Борис[671] Премудрый, славный богатырь долбинский.

Но что знаменует его приветствие? Десница его разверзла двери, он очутился среди стен небесного цвета и стал перед витязем в белой одежде, сидящим на белоснежном троне и клубами испускающим дым из своей крюкообразной трубки. Загремел глас Бориса Премудрого: «Лошадь оседлана!» И воспрянул витязь в белой одежде. Они идут… идут… и вышли из чертогов.

Кто на статном соловом коне,

Грозный хлыст держа в одной руке,

А в другой узду ременную,

Едет по лесу кудрявому?

То могучий богатырь Дон Петруха.

2. И. В. Киреевскому

Июль 1824 года

Москва

О Юсупов политический[672]! Вот какое происшествие у нас подпитчилось: ты пишешь: «Купите, дескать, мне „Историйцу“ Робертсонца[673]». А маменька говорит: «И подлинно, что купить приходится». А я говорю: «Видно, что так!» А ты говоришь: «Да купите-де у Урбена[674], мне-де мерещится, аль не у него есть такие аглицкие книжицы!» А я-то говорю: «Ну, ну, хорошо, куплю, батюшка, куплю. Ну, только… потом… после того, ну, вот видишь…» Вот как я сказал это. Ну, думаю, что делать? Ведь приходит, что покупать!

Ну вот, и пошел я, наконец, за тридевять земель в тридесятое царство. Шел, шел, шел, шел, шел, шел, шел, шел, шел, шел, шел, шел и вот пришел, наконец, на один необитаемый остров. За морем за океаном стоит там избушка на курьих ножках, и в той избушке живет колдун и чернокнижник; и тот чернокнижник прозывается Урбеном. Ну… вот и вошел я к этому Урбену. «Ну, — говорю, — батюшка, милосердый чернокнижник, есть-де у тебя такая „Историйца“?» «Какая „Историйца“?» «Которая была бы написана на языке аглицком и называлась бы та книжица Робертсоном?»

Ну, нет, сударь! Не тут-то было!..

3. Родным

17 июля 1829 года

Смоленск

Сегодня в половине десятого поутру мы приехали в Смоленск. Приключений дорогою никаких экстраординарных не было. Родион[675] ведет себя как нельзя лучше, и я им совершенно доволен; бричка также до сих пор была совершенно исправна; один раз только на третьей станции нужно было починить два поломанных железных прута, и теперь, я надеюсь, до самого Бреславля больше починки не будет. За лошадьми нам нигде остановки не было ни на минуту; дорога вообще очень хороша, и места по всей Смоленской губернии, особенно