Иезуитский крест Великого Петра - Лев Анисов

— Не может быть, — говорит герцог, — я сейчас от императрицы, она ушла в спальню, ложиться.

Взгляните сами: она в тронной зале.

Бирон идет и тоже видит ее.

— Это какая-нибудь интрига, обман, какой-нибудь заговор, чтобы подействовать на солдат! — вскричал он, кинулся к императрице и уговорил ее выйти, чтобы на глазах караула изобличить какую-то самозванку, какую-то женщину, пользующуюся некоторым сходством с ней, чтобы морочить людей, вероятно, с дурным намерением; императрица решилась выйти, как была в пудермантеле; Бирон пошел с нею. Они увидали женщину, поразительно похожую на нее, которая нимало не смутилась.

— Дерзкая! — вскричал Бирон и вызвал весь караул.

Молодой офицер, товарищ моего деда, своими глазами увидел две Анны Иоанновны, из которых настоящую, живую, можно было отличить от другой только по наряду, и потому что она взошла с Бироном из другой двери. Императрица, постояв минуту в удивлении, выступила вперед, пошла к этой женщине и спросила:

— Кто ты, зачем ты пришла?

Не отвечая ни слова, та стала пятиться, не сводя глаз с императрицы, отступая в направлении к трону, и, наконец, все-таки лицом к императрице, стала подниматься, пятившись, на ступеньки под балдахином.

— Это дерзкая обманщица! Вот императрица! Она приказывает вам, стреляйте в эту женщину! — сказал Бирон взводу.

Изумленный, растерявшийся офицер скомандовал, солдаты прицелились. Женщина, стоявшая на ступенях у самого трона, обратила глаза еще раз на императрицу и исчезла. Анна Иоанновна повернулась к Бирону, сказала:

— Это моя смерть!

Затем поклонилась остолбеневшим солдатам и ушла к себе».

6 октября 1740 года, когда государыня села обедать с Бироном и его женою, она внезапно почувствовала дурноту и была без памяти отнесена на постель.

Все пришли в смятение.

К августейшей больной поспешили родные.

Недуг быстро усиливался.

Первый медик Фишер сказал Бирону: это дурной признак, и если болезнь далее будет так усиливаться, то надобно опасаться, что она скоро повергнет всю Европу в траур. Антоних Рибейро Санхец, придворный врач (португалец), считал болезнь ничтожною. (Любопытно, замечает историк П. Пекарский, когда Бирона потом арестовали и судили, то придирчивые обвинители его вменяли ему в вину кончину императрицы Анны: «Вы же показали, — говорили они, — что о здравии ее императорского величества попечение имели, а о каменной болезни до последней скорби не знали, и от архиатера и прочих докторов не слыхали. И в том явная неправда, ибо до кончины ее величества за два года, а потом и за год, как вы сами же показали, о опасной болезни, что в урине такая же кровь, как и при последней болезни оказалась, видели и случившиеся припадки в те годы видели; а о пользовании старания не имели и для совета докторов не призывали, но вместо того к повреждению здравия завели такие забавы, которые при начатии такой болезни весьма были вредны; и привели ее величество в манеж и в прочих местах верхом ездить в самые несносные дни, и что вы знали о ненадежном здравии за четыре месяца, как французский посол ко двору своему писал»… Также Бирона допрашивали: «Под каким сомнением у вас находился доктор португальский, что его без архиатера Фишера ко двору его императорского величества допустить не хотели?» Напомним, Бирону ставили в вину и то, что «супруга его накануне преставления ея императорского величества к одной из первейших комнатных служительниц пришла и оной, яко о радостной какой ведомости, что жизнь ея величества продолжаться не может, будто объявить не постыдилась…»

Анна Леопольдовна входила к тетке без доклада. Елизавете Петровне государыня дважды по докладу отказывала в посещении. А дозволив, наконец, больше как на несколько минут при себе держать не стала.

Не упустим из виду следующего, именно в это время Бирон, желая удовлетворить желания графини де Мальи, отправляет во Францию персидские и китайские материи, а также несколько мехов. Ему важно расположение к нему французского двора.

В ту же пору маркиз де ла Шетарди, лишь заигрывавший в политическом смысле с Елизаветой Петровной, но не шедший на прямую интригу в ее пользу (Елизавета была бедна, кардинал Флери скуп), обстоятельствами вынужден попринажать пружину: мешкать было нельзя, в случае кончины Анны Иоанновны дать утвердиться на престоле Брауншвейгской династии значило надолго отказаться от мысли привлечь к себе Россию. Есть сведения, что Шетарди «рассчитывал купить Бирона, надеясь уговорить свое правительство дать необходимые для этого средства, тем более что содействие Бирона таксировалось довольно дешево, и тогда можно было обойтись и без Елизаветы Петровны».

Правда, он же, едва узнав об одном из вариантов готовящегося регентства, сообщал 14 октября 1740 года в Версаль: «Впрочем, этот совет, составленный из лиц, которые не имеют права уничтожить прав принцессы Елизаветы, может подать повод к смутам. Они могут быть опасны, если посоветовать принцессе, чтобы она вовремя возвысила голос и настоятельно требовала принять участие в правлении».

Внимательно изучив манифест о престолонаследии, составленный Остерманом, посол пришел к мысли, что на русский престол призвано потомство не от Анны Леопольдовны, а от мужа ее. Действительно, в манифесте императрицы от 5 октября 1740 года было сказано, что дети, рожденные от брака принцессы Анны с принцем Брауншвейгским, имеют наследовать престол в случае смерти принца Ивана; но случай смерти принца Брауншвейгского прежде, чем от него будут наследники, не был оговорен. С чьей-то подачи, вероятно, Остерман в данном случае лукаво подыгрывал брауншвейгской династии и императору австрийскому.

При дворе поторопились объявить наследником престола двухмесячного Иоанна и учинили ему присягу. («Признаюсь, никогда так не дрожала рука, как при подписании присяги», — призналась позже Анна Иоанновна Бирону.) Бирон, желая регентства, лихорадочно собирал партию, подсказал князю Черкасскому и Бестужеву предложить желаемое императрице, вырвал согласие у Миниха, опасавшегося мщения герцога в случае выздоровления государыни, и послал всех троих к Остерману (приступ подагры вновь приковал того к постели), тот, разумеется, не счел удобным одиноко противоречить всем.

Государыня страдала. Бирон кинулся к ногам ее, не скрывая вовсе опасности, в которой она находилась. Напомнил ей о пожертвовании собою для нее, дал почувствовать, что оно распространится на все его семейство, если она не протянет ему руку помощи; что, мало уверенный в своей судьбе, он не может обеспечить ее только продолжением к нему доверенности, которою он был всегда удостаиваем, и что это может сделаться единственно при назначении его регентом, распорядителем империи на время малолетства Иоанна Антоновича. Причины, которыми императрица хотела сначала подкрепить отказ, были опровергнуты и уничтожены нежностью, которою, умел он возбудить.

Бирон томил государыню мольбами отдать ему регентство. Остермана несколько раз приносили в креслах к постели государыни с тою же просьбою. Долго не соглашалась вновь Анна Иоанновна, но наконец согласилась и подписала акт о регентстве, пророчески сказав Бирону: «Сожалею о тебе, герцог, ты стремишься к своей погибели».

В один из дней, быв на короткое время во дворце, чтобы осведомиться о здоровье государыни, маркиз де ла Шетарди увидел на лице каждого из придворных горесть.

Не упустил он из виду и замечания русских, что герцог Курляндский унизил их государыню в глазах целой Европы и что он покрывает ее вечным стыдом, который она уносит с собою в могилу.

17 октября, вечером, по собственному повелению болящей введены были в опочивальню придворные священники с певчими и совершена отходная молитва. Началась агония. Государыня перестала узнавать окружающих. Говорили, на лице ее был написан страх. Будто бы казнь Волынского и прежние прегрешения не давали ей умереть спокойно.

— Прощай, фельдмаршал! — произнесла она вдруг, остановив полупогасший взор на Минихе.

— Прощайте! — повторила она всем, не узнавая более никого, и глаза ее закрылись навсегда.

Все смолкло, все приникло.

Бирон царствовал.

Возвращаясь из дворца по темным спящим улицам, занесенным снегом, по которым гулял злой ветер, маркиз размышлял о герцоге.

«Давая полный разгул своему честолюбию, он, по-видимому, быстро приближается к своей погибели: все не может существовать при помощи силы, а между тем насилие проявляется, как ни рассматривать все происходящее ныне», — думалось ему.

Карета свернула к Неве и на какое-то время мелькнувший впереди монастырский возок привлек внимание маркиза.

VIII

— То и скажу тебе, отец Василий, не о частных бедствиях речь, не о материальных лишениях: дух народный страдает. Иго с Запада — более тяжелое, нежели прежнее иго с Востока, иго татарское. В истории константинопольской церкви, после турецкого завоевания, не найти ни одного периода такого разгрома церкви и такой бесцеремонности в отношении церковного имущества, кои на Руси случились. Государь наш, Петр Алексеевич, испытав влияние протестантов, упразднил патриаршество. Государство перестало быть органом церкви, и на духовно едином русском организме, как наросты злокачественные, вырастать начали извне привитые протестантского, иудейского и иезуитского характера секты, — архимандрит замолчал. Давняя мысль, вновь встревожившая, заняла его, и он весь ушел в раздумья. — С Петра, с Петра Алексеевича началось духовное дробление народа, — произнес он вдруг.