Иезуитский крест Великого Петра - Лев Анисов

«Елизавета Петровна, — напишет французский резидент Маньян, — ничем себя в этом случае не заявила: она веселилась в своей деревне, а ее сторонники, действуя в Москве в ее пользу, никак не могли добиться, чтобы она появилась в столице в виду тогдашних обстоятельств; несколько посланных к ней для этого гонцов не застали ее своевременно, так что она прибыла в Москву уже после избрания Курляндской герцогини. Но если б она и была там раньше, нет основания полагать, чтобы ее присутствие послужило ей на пользу; на это есть три одинаково важные причины, вследствие которых она не может найти себе полезных друзей ни в одной из главных русских фамилий. Первая причина — вольность ее поведения, которую русские просто презирают, несмотря на то, что не отличаются особенной щекотливостью; вторая — их ненависть к правлению царицы — ее матери, вследствие высокомерного обращения голштинцев во время их господства в России; мысль о возвращении их столь противна русским, что одного этого опасения было бы достаточно для отстранения цесаревны Елизаветы от престола, имей она на него неоспоримые права. Наконец, третья причина заключается в том, что, по правилам греческой церкви, всякий ребенок, рожденный до церковного празднования брака его родителей, не» может быть признан законным; хотя бы это празднование и было впоследствии совершено, русские считают церковное правило ненарушимым.

(«Елизавете Петровне и императрицей-то быть не следовало, — скажет в 1743 году подгулявший гвардейский офицер Иван Степанович Лопухин своему приятелю Бергеру. — Незаконная — раз; другое: фельдмаршал князь Долгоруков сказывал, что в те поры, когда император Петр II скончался, хотя б и надлежало Елизавету Петровну к наследству допустить, да она б…на была. Наша знать ее вообще не любит, она же все простому народу благоволит для того, что сама живет просто».)

Ей едва исполнилось двадцать, когда из Москвы пришла весть о кончине молодого государя Петра II, племянника ее. Одно время он сильно был влюблен в нее и отношения у них установились весьма близкие, короткие, Он был побежден ее красотою и ласками. Очарованный ее прелестями, Петр II, пишут, предался своей страсти со всем пылом молодости, не скрывал своей любви даже в многолюдных собраниях и безусловно следовал ее внушениям.

Остерман, воспитатель молодого царя, втайне радовался такому ходу событий. Хитрейший из немцев, он даже обдумывал замысловатый план разделить старую Россию и новую, — коренную Россию и инородческие северо-западные приобретения Петра I — прибалтийский край, в первой ему думалось сделать императором Петра II, а во второй — правительницей Елизавету. Для видимого единства этих частей России он предлагал женить Петра на Елизавете, с таким, однако, условием, чтобы новая Россия перешла в потомство Анне Петровне, то есть принца голштинского. Но эта хитрость, заметил М. О. Коялович, была уже слишком хитрою. Ее бросили.

Долгорукие поддерживали любовь государя к тетке по другой причине. Им важно было отдалить Петра от его сестры Натальи Алексеевны, влияния которой при дворе они опасались. Великая княгиня откровенно презирала Долгоруких. К партии же ее принадлежали граф Левенвольде, барон Остерман — первейший враг тогда Долгоруких, и все иностранцы. Немудрено, что Долгорукие обхаживали Елизавету и ее приближенных. Так, не без их помощи первейший любимец и камергер Елизаветы граф Бутурлин, менее чем в полтора месяца получил две нешуточные награды: александровскую ленту и затем генерал-майорский чин. Елизавета заняла место Натальи. «Принцесса Елизавета теперь в большом фаворе, — напишет в своем. донесении английский резидент Рондо. — Она очень красива, и любит все, что любит царь, танцы, охоту; которая ее главная страсть; о других вкусах, в которых они солидарны, я не нахожу удобным говорить. Эта принцесса отдается удовольствиям, она сопровождает молодого царя всюду, где бы он ни показался».

Победа недолго радовала Долгоруких. Они начали бояться большой власти, которую Елизавета возымела над царем; ум, способности и искусство ее пугали их. Начались новые интриги, целью которых теперь было удаление от двора Елизаветы. Преуспели Долгорукие и в этом. Вовремя шепнули царю о связи тетки его с Бутурлиным. Последнего решено было удалить от двора, а к Елизавете Петр разом изменил отношение, что многие тут же подметили. Так, тайный иезуит де Лириа писал 16 сентября 1728 года: «Царь приехал (на именины Елизаветы. — Л.А.) не прежде, как к самому ужину, и едва только он кончился, то уехал, не дожидаясь бала… Никогда еще не показывал он так явно своего неблагорасположения к принцессе, что очень ей было досадно; но она, как будто не заметив его, показывала веселый вид во всю ночь».

Ощутив холодное сердце государя, Елизавета печалилась недолго и, удалившись от двора, предавалась рассеянности и удовольствиям в подмосковной Александровской слободе.

Не с того ли, правда, времени станет склонна она выказывать в обществе некоторый род насмешливости, которая, по-видимому, занимала ее ум.

При дворе она не имела никакой силы, ни для кого не была опасна — действительно так, но и не могла она не знать о «тестаменте» матери своей, который гласил: «Ежели В. Князь (Петр II) без наследников преставится, то имеет по нем цесаревна Анна, с своими десцендентами, по ней цесаревна Елизавета и ея десценденты, а потом великая княжна (Наталья Алексеевна) и ея десценденты наследовать…»

Анны и Натальи не было в живых. Оставался сын Анны — Петр-Ульрих, прямой наследник престола. Но, разумная и рассудительная в жизни, Елизавета осознавала: шансы у него малые. При дворе боялись, должны были бояться воцарения голштинского принца, ибо Россия тут же будет вовлечена в войну с Данией из-за Шлезвига, а кроме того, личность отца Петра-Ульриха, голштинского герцога Фридриха-Карла, не вызывала к себе симпатий у русских. Уж больно насолил им своим вмешательством в дела России его министр Бассевич. Что же до нее касательно, то и у нее шансов нет. Кто же за нее ныне крикнет? Феофан Прокопович разве.

Стоял подле ее постели принесший известие о кончине императора Лесток, теребил просьбою сбираться да в столицу мчаться, а она, свесив голые длинные ноги, думала думу горькую.

Знать ее не любила. Разве что в гвардейских полках кто, в память об отце, с упованием смотрит на нее, да и кто — неведомо. В Немецкой слободе разве что ее сторонники, да среди послов некоторых европейских кабинетов. Граф Вратислав, посол немецкого императора, к примеру, да голштинские и брандербургские представители. Дак этих Верховный Тайный Совет и не послушает.

Вот почему, вздохнув тяжко, ответила она Лестоку, после молчания долгого:

— Куда ж мне с таким брюхом?

Вернулась она в Белокаменную лишь по воцарении Анны Иоанновны.

VI

Утро. Солнце в оконце сквозь морозные узоры проглядывает. Истопник печь растопил. Тепло в спальне. Вставать пора, да понежиться хочется. Можно хоть изредка вольность себе такую позволить. Заслонка в печи полуоткрыта, и видны языки пламени. Эдак вот и в детстве, откроешь поутру глаза, а от печи жаром пышет, а знаешь, на дворе мороз лютый. Матушка, царствие ей небесное, заглянет в спаленку, волосы погладит — и так-то сладостно. Эх, дни давние, не воротить вас. Вставать надобно.

Откинула государыня одеяла атласные, на ковер ступила, надела широкий шлафрок, голову повязала по-крестьянски, красным платком, позвонила: кофию подать.

Истопник в спальню вошел, проследить за топкой. Увидел государыню у окна стоящей, в ноги поклонился, поцеловал туфлю ее.

— Есть у меня для тебя, Алексей Милютин, весть добрая, — сказала Анна Иоанновна.

Истопник замер в полупоклоне.

— Служишь ты исправно, предан мне. Эрнст-Иоганн тобою весьма доволен. А посему, за службу верную, решила я даровать тебе дворянство.

— Матушка-царица, да я… да по гроб жизни… да после такого…

Кинулся вновь туфлю поцеловать, но Анна Иоанновна подняла его. Подняла, да впервые в жизни позволила руку поцеловать.

А когда осталась одна, вдруг тяжесть привычную в душе ощутила, страх какой-то, что не отпускал в последнее время. Жутко было, будто смерть где-то рядом ходила. Так-то вот, верно, и мальчишка-император, Петр II, в последние дни смерть чувствовал. От нее бегал. Бегал, да не упрятался. Не могла понять Анна Иоанновна, откуда страх этот приходит, а нутром чувствовала его. Чувствовала его и вину свою. Ту, о которой и с духовником говорить боялась. Не знала, не ведала, а (прости Господи!) к смерти Натальи и Петра — детей царевича Алексея Петровича — причастной стала.

«Господи, Боже милостивый, спаси и сохрани! Спаси и помилуй!» — кинувшись на колена пред иконами, зашептала она. Молилась жарко. В смятении на лик Божий безотрывно смотрела и просила, умоляла смилостивиться над ней, пожалеть сироту.