Феминиум (сборник) - Далия Трускиновская

– Это ученик Диан Кехта. Да он ему, кажется, и сын. Другой сын, – добавил он на всякий случай.

– И тут Диан Кехт? Вот и славно, – келпи раскусила очередную сливу. – Смотри, как хорошо ниточки связались. И чтоб ты сам испробовал, каково своими руками свою плоть и кровь[6]… А повод они между собой найдут. Согласись, любовь моя, это даже справедливо.

– Я послал Фионнаклайне в Коннахт.

Если что-то могло вывести келпи из равновесия, то оно было произнесено.

– Великие Силы, но зачем? Моего сына?

– Если повезет, Фионнаклайне привезет нам мир и союз, если же нет, я вижу два исхода. Либо он умный и везучий мальчик, и он выкрутится. Если же он не выкрутится… то он не мой сын.

– Фионнаклайне слишком молод. Его истинный облик… не в обиду будь сказано, несколько наивен. Ну кто в наше время сам, добровольно превращается в лебедя?

Великий усмехнулся.

– Если он обращается в лебедя, значит, на этом стоит его вера, а на вере стоит сила. Для того чтобы высвобождать силу, принц должен научиться чувствовать гнев. Он может владеть небом, а нам остается завидовать. Твои волосы высохли, жена. Твое время на суше истекло.

Келпи мотнула головой, оказавшись в вихре золотых волос, а вышла оттуда уже кобылицей и, более не сказав ни слова, в чрезвычайном гневе бросилась в омут.

– Мама, а правда, придут фоморы и нас всех разорвут на кусочки, а после съедят?

– Чего тебя рвать, Мораг, дура, ты целиком в пасть влезешь! У них пасти большущие, от неба до земли!

Мать гоняла туда-сюда раму ткацкого станка и не вмешивалась, будто не слышала, как Эйтне заявила, что переоденется мужчиной и будет воином. Младшая нахлобучила на голову глубокую чашу и вскочила на лавку, размахивая игрушечным мечом.

– Буду ездить на колеснице и поражать всех копьем. И все будет мое без спросу, и папа будет меня больше всех любить!

Эйлинах дала дочери пощечину. Еще бы папа не полюбил ее больше всех, папе нужен сын-воин, но пока папа преуспел только в зачатии дочерей. А дочерей любят, когда их выгодно замуж отдают. И если так, то сейчас папа больше всех должен любить Эрин.

Папе вообще свойственно откусывать больше, чем он проглотить сможет.

– Не такие уж они и чудовища, – сказала от окна Эрин. – Туата Да Дананн приняли к себе королем Бреса, и все красивое сравнивают с ним, а тот ведь из фоморов. Киян, сын Диан Кехта, не погнушался Эйтлинн, дочерью Балора, и, я слышала, все между ними было по согласию. Их сын Луг – самый прекрасный муж на земле. Фоморы, наверное, таковы, как сами хотят.

– А я стану бардом, – промолвила Мораг. – Буду странствовать, слагать про героев песни и на арфе играть. И всюду для меня будет стол и кров.

– Ну да, – выкрикнула Эйтне злым обиженным голосом, подпрыгивая на обеих ногах, словно топтала тела поверженных врагов, – спроси Крэйбра, как его Брес-фомор принимал в царских палатах! Не больно-то ему понравилось.

– Ну и где теперь Брес? – не осталась Мораг в долгу. – Никто не смеет безнаказанно обижать барда!

– Брес просто зарвался, – попыталась объяснить сестрам Эрин. – Был бы он добрым и щедрым королем, Туата бы и до сих пор его терпели. А теперь у них снова Нуаду. И война.

– Нелюди меж собой бьются, люди только рады, – сказала на это мать. – Нам бояться надо, если они на нас с двух сторон хлынут.

– А ты кем будешь, Эрин?

Птицей, что взвивается в небеса, рыбой, стремящейся в глубины, травой, набегающей на холмы, утренним туманом, сгустившимся в ложбинах, тенью от облака, павшей на луг, и светом в разрыве туч. Плачем струны в вечернем воздухе или зовом рожка на рассвете.

– Эрин, – сказала мать из глубины темного покоя, – будет рожать королям сыновей.

Эрин украдкой вздохнула, опустила голову и снова воткнула иглу в полотно.

– Знатную крепость ты выстроил, Эохайд, – заметил Мил, когда его посольство подъезжало к дому клана Фир Болг и хозяин с дружиной встречал гостей. – Выше сосен!

– А с другой стороны обрыв прямо в море и острые камни внизу. То не я, то мои предки построили в те времена, когда мир еще не знал богини Дану[7], а от моря и до моря это была наша земля. Тут под каждым углом ребенок лежит, и, я тебе скажу, не простого рода ребенок. Потому и стоит крепко.

– У фоморов, поди, научился? – слегонца поддел хозяина Мил.

– Я у кого хочешь научусь, если это мне силу даст, – Эохайд начинал злиться, но сдерживался. Гость был дорогой и долгожданный.

– Я к тому говорю, что слух идет – они у вас брали дань детьми. Две трети рожденных за год – и столько же зерна и скота. И вы платили.

– Раньше платили, более не хотим. И ты дальнюю дорогу проделал не для того, чтобы только доблестью Мил Эспейн хвастать. Я вас против нелюди в деле тоже пока не видал.

Господа и воины приблизились к воротам, и рабы живо растащили жерди, освобождая конным проезд. Те спешились во дворе, и им сразу подали вина. Мил отпустил своих людей, а Эохайд велел своим домашним устроить гостей. Приезжие воины сгрудились у колодца: день был жаркий, и они обливались водой прямо у лошадиных поилок, хохоча как дети и растаптывая дворовую землю в жидкую грязь.

– Меж Туата и фоморами нынче свара, – сказал Мил, проходя в залу и садясь. – И будет война.

Вес с ног он снял немалый: был он велик ростом и белокур, пышная борода лежала у него на груди, яркие синие глаза сияли с бронзового лица, иссеченного многими мелкими морщинками. А вот зубы у него были плохие. Собаки и бурые свиньи порскнули в стороны, чтоб не попасть под ноги мужчин.

– Нам это на руку, пусть грызутся. Повезет – так поубивают друг дружку, а мы выпьем в их честь и сохраним в преданиях.

Он пристально посмотрел на Эохайда.

– Ты ведь этого хочешь, последний из Фир Болг?

– Или мы, люди, или они, нелюди.

– И что тебе для этого надо?

– Войско.

– Как много?

– А сколь есть у тебя?

– Сколь ни есть – все мои люди, мои родичи. Моя кровь.

Эохайд усмехнулся.

– Я девку даю, которая стоит своего веса в золоте. А прошу лишь войско.

– Я о твоей дочери много слышал от бардов, но барды наврут за жирный кусок со стола.

– Сам на нее посмотри.

– Мне на нее смотреть не надо, не в мою постель ты ее готовишь. Если мой филид скажет, что твоя дочь моему сыну ровня, – так тому и быть. Филид, – он сделал паузу, – не будет ни есть, ни пить, пока не доложится. Не питай надежд подкупить его, Эохайд Болг.

– В подкупе нет нужды, Мил Эспейн. От моей Эрин не отказался б и Туата Да Дананн.

Эохайд с Милом уже много выпили пива, когда Милов филид Аморген сцарапался им под ноги с лестницы, ведущей в женские покои. Мелкий, морщинистый, словно вяленая рыба, с выбритым черепом, он оказался вождям ровно под локоть. Они ж, чем больше пили, тем более величали в обращенных друг к другу словах, и сейчас само море было им по колено и были они уже друг другу почти братья. По крайней мере Мил вспоминал какого-то родственника, что якобы уже плавал сюда, но был убит нелюдьми подло и предательски, и теперь он, Мил, здесь, дабы взять с них кровавую виру. Филид задрал вверх печеное личико и завел долгое: про то, что ноги у Эрин длинные и прямые, а руки – белые, с тонкими пальцами. Волосы у нее как золото, и она может на них сидеть, а брови ровные и черные, ростом она высока, и шея у нее сильная, и сама она статная, как ясеневое копье. А зубы мелкие и все на месте, и что она здорова и родит многих, и кто возьмет ее, станет править этой землей…

– О! – сказали на это оба вождя, так им это понравилось. Эохайд, впрочем, тут же сделал вид, будто так оно и мыслилось им с самого начала, и плохого он на обмен не ставит. Они тут же решили, что это было пророчество, а пророчество следует обмыть.

«Не хочу, не хочу, не хочу».

Эрин свернулась на постели клубком и уткнулась лбом в стену, стараясь забыть белые глаза чужого мерзкого старика и его ищущие бесстыдные пальцы. Было ей тошно и страшно, ее трясло так, что она не могла стоять, и хотелось убедить себя в том, что этого не было и никогда так больше не будет, но мать из темноты сказала: «Привыкай, только так и бывает. Откуда, ты думаешь, возьмется сила у мужчин, если они в нас ее не увидят?» И теперь ничто не давало ей покоя: каменные стены более не ограждали, а тяжелые засовы не держали дверей. Она никогда не видела этого Эремона, но была уверена, что он еще страшнее того пришлого филида, потому что филида можно забыть, как дурной сон, а Эремон всю ее жизнь в такой сон превратит. Такой же, наверное, как его отец, чей громкий голос и пьяный смех доносились из нижнего зала: огромный и волосатый и пахнет тяжелым мужским запахом – немытым телом, тухлой утробой и пролитой горячей кровью. Громко смеется и берет без спроса, что понравится. Эремон посадит ее подле очага, где темно и дым выедает глаза, и она станет рожать ему в муках, год за годом, и в конце концов забудет и зеленые равнины до горизонта, и серебро пены морской, и дивные звуки, которые возникают внезапно внутри твоей головы и как серебряные нити сшивают тебя с небом… Останутся только захожие барды, плетущие словеса. Эрин будет кормить их, а они за то станут прославлять щедрость Эремона.