Гренландский меридиан - Виктор Ильич Боярский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Холодная погода, усталость собак, да и наша собственная, а также вызванный этим низкий темп движения были причиной нашего решения остановиться сегодня пораньше, что мы и сделали примерно в 5 часов. Ветер был несильным, поэтому мы решили ставить просторную и более комфортную «Eurekа». Однако когда мы, как обычно, расстелили на снегу палатку и составили в единое и достаточно длинное целое палаточные трубки, Уилл воскликнул: «Виктор, я знаю, как облегчить нам жизнь!» С этими словами он стал лихорадочно, как будто выполняя туристский норматив, просовывать трубки в смерзшиеся местами рукава, предназначенные для крепления трубок к внутреннему чехлу палатки. Я поначалу еще толком не понял, каким образом эта обычная в процессе установки палатки процедура может существенно упростить, а стало быть, облегчить нашу жизнь. Первым отклонением от процедуры сборки было то, что, после того как все трубки были вставлены, мы, просунув один их конец в специальное гнездо палаточного пола, решили не поднимать внутренний чехол, изгибая трубки соответствующим образом. Напротив, Уилл поднялся с колен (чтобы не нагружать лишний раз спину и не подставлять ветру наиболее уязвимые радикулитные места, поскольку все операции по протаскиванию трубок в рукава чехла мы выполняли стоя на коленях) и отошел к нартам. Боясь упустить нечто важное, я не отрываясь следил за ним. Уилл измерил шагами длину рабочей площадки нарт и вновь вернулся к палатке с тем, чтобы достаточно бесцеремонно, на мой взгляд, продефилировать по распластанной на снегу палатке, явно сопоставляя длину трубок с только что измеренной длиной нарт. Оставшись, по-видимому, вполне довольным результатами измерений, он достал откуда-то из внутреннего кармана маркер и сделал на трубках метки как раз напротив того сочленения, до которого он дошагал во время своей сравнительно измерительной операции. Только тут до меня стал постепенно доходить великий смысл его манипуляций. Уилл, теперь уже окончательно убедившийся в практической реализуемости своей идеи, раскрыл ее смысл. «You know me, – сказал он, с трудом шевеля замерзшими губами. – I am always thinking how to improve our life. You remember of course how long we were suffering two days ago trying to push these stupid pools through these fucking frozen sleeves. Now we will keep these pools in the sleeves always even during carryng the tent on the sleds. We will fix all joints of the pools with the tape, and will load the tent on the sled with the pools in, and to made the tent to be fit our sled we will just bend three last joints. Do you understand what I mean?»[24] Поскольку предводитель сопровождал свое пространное и мало понятное мне объяснение довольно интенсивной жестикуляцией, я поспешил заверить его: «Да, да, конечно». Довольный своей сообразительностью и удивленный моей понятливостью Уилл начал вытаскивать трубки обратно. Перспектива нашего заселения становилась все более туманной. Я огляделся и с некоторой завистью отметил, что палатки не столь изобретательных, как Уилл, участников экспедиции уже стоят, и более того, над ними курится характерный дымок – верный признак работающего примуса, а значит, тепла и уюта. В одну из них, а именно большую палатку французов, и направился предводитель, волоча за собой четыре трехметровые трубки. Я видел, как он, наклонившись над входом, объяснял Этьенну, что он собирается сделать, и попросил для этого временного убежища на традиционно теплой французской территории. Через некоторое время его впустили. Вслед за ним не без труда втянулась первая из четырех трубок. Как я ни прислушивался, но так и не расслышал приветственных аплодисментов французов по поводу явления предводителя: очевидно, их приглушило сравнительно большое расстояние, отделявшее меня от места события.
Чтобы окончательно не замерзнуть в процессе ожидания свершения Уилловых планов улучшения нашей жизни, я решил отобрать у Ее Высочества Гренландии очередную порцию снега. И на этот раз мой пробоотборник проник на глубину 140 сантиметров и пробы получились весьма репрезентативными. К тому времени, когда я разложил и упаковал очередную порцию научных материалов, Уилл закончил мучить французов и заметно отогревшийся и повеселевший явился на место сбора палатки. И вовремя, а то я уже практически не чуял под собой ног. «Сегодня из-за холода нам необходимо больше калорий», – авторитетно заявил предводитель и немедленно, даже толком не раздевшись, приступил к реализации этого заманчивого заявления. На первое был суп из пеммикана и картошки, обильно сдобренный горчицей, что сразу улучшило наше настроение. Но настоящим гвоздем кулинарной программы было второе блюдо. Уилл извлек из сумки кусок мяса карибу, нарубил его кусками и бросил в кастрюлю, обложив по бокам пластами сыра. Очень скоро сыр расплавился, и в нем всплыло истекающее кровью мясо, а по палатке поплыл густой пьянящий аромат… Автор этого необычного блюда первым опомнился от кулинарного шока и, выхватив из булькающего, пузырящегося желто-красной пеной сырного расплава кусок поувесистей, начал жадно есть его, держа обеими руками. При этом он в полном соответствии с антуражем погруженной в холодный полумрак первобытной пещеры громко чавкал, икал и периодически размашисто вытирал лоснящиеся от жира и крови губы рукавом… Я с интересом наблюдал за ним. Уилл открылся для меня с новой стороны: я понял, что он неизмеримо ближе меня к дикой природе, а разлагающее и расслабляющее влияние цивилизации не столь пагубно отразилось на его натуре. Очередной кусок оказался более жилистым, что заставило предводителя на мгновение прервать трапезу: «Виктор, ешь, пожалуйста! Это для тебя, – он показал на продолжающие булькать в кастрюле куски мяса. – Твоему растущему организму нужно много еды». Я осторожно взял кусок полусырого мяса и попробовал его разжевать, но оно не поддавалось. Тогда я повторил заход, стараясь на этот раз выудить кусочек потоньше в надежде, что он будет поподжаристей и поэтому съедобнее. Так оно, к счастью, и оказалось.
До этого мне приходилось есть сырое мясо. Это было во время зимовки в Антарктике в 1976 году на станции Новолазаревская, когда мы с моим другом врачом Борей Лысенко после очередного станционного праздника поднялись к нему в домик для продолжения. Была полярная ночь, махрово мерцали звезды и лента полярного сияния чуть ярче и зеленее Млечного пути полоскалась над горизонтом. Душа просила песен, а их у Бори было, как, впрочем, и спирта – неизменного
