Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы - Николай Зенькович

Эрудит явно чувствовал удовлетворение от своего превосходства, будто победил не дедулю с периферии, а выиграл в острейшей дискуссии с хорошо подготовленным оппонентом. Жданов, Жданов… Что Жданов? Его ведь никто не видел на передовой.

Был конец ноября 1987 года, в печати еще не появились разоблачительные статьи о роли Жданова в сталинских репрессиях, еще не были опубликованы наполненные горечью и гневом эссе Даниила Гранина, не было и газетных сообщений о решении ученого совета Ленинградского университета просить государственные органы рассмотреть вопрос о снятии имени Жданова с названия старейшего учебного заведения страны. Горбачевская перестройка еще только-только набирала силу, но уже расширялась гласность, с многих тем снимались запреты; пресса, телевидение, люди на улицах и площадях обсуждали наболевшее открыто и честно, не боясь, что их поймут неправильно. Но то, о чем говорил случайный попутчик по купе, откровенно говоря, настораживало и даже вызывало внутренний протест.

Со студенческих лет помнилось, что печально известные оценки творчества ленинградских писателей М. Зощенко, А. Ахматовой, композитора Д. Шостаковича и других крупнейших деятелей культуры появились на свет не без активного участия Жданова. Ошибочно оценили и доложили наверх, ошибочно попало в доклад — чего в жизни не бывает: искусство — вещь тонкая, хрупкая. Что касается роли Жданова в защите Ленинграда, то нигде и никогда сомнений ни слышать, ни читать не приходилось. Пожалуй, не со студенческих, а еще с детских лет нерушимо и прочно, сплошным монолитом, навсегда отложилось в сознании понимание исключительной роли верного сталинского соратника в обороне города на Неве.

Информация эрудита, мягко говоря, удивила. Жданов, мол, полагал, что враг не подойдет так близко к городу Ленина, а тем более не сожмет кольцо окружения. Убеждением быстрого и полного разгрома фашистов жил не он один; и этот оптимизм, простительный рядовым, простым людям, не должен был закрывать глаза опытному политику и стратегу, одна из задач которого — уметь предвидеть и самый худший вариант. Итог самонадеянности — не менее миллиона человеческих жизней.

Миллион? Здесь я не выдержал, подскочил на узенькой купейной койке и, заняв вертикальное положение, запальчиво отметил, что мне известна точная цифра жертв блокады.

— И сколько? — иронично спросил оппонент, с любопытством взглянув в сторону попутчика, который все время молча любовался его красноречием.

— Шестьсот тридцать тысяч человек! — воскликнул я. — Эта цифра приводится во всех научных источниках.

Если уж вести речь о точности цифр, спокойно парировал оппонент, то позвольте внести ясность: не 630 тысяч человек погибли в блокаде, а 632 тысячи. Такое количество жертв было отмечено в докладе комиссии по установлению и расследованию преступлений немецко-фашистских захватчиков. Доклад подготовлен в 1945 году, комиссия под руководством секретаря Ленинградского горкома партии Кузнецова начала работать в сорок третьем году, по горячим следам.

Окончательный ли тот подсчет? Во всяком случае, далеко не полный, ибо и после завершения работы комиссии в городские учреждения поступали заявления от ленинградцев, у которых семьи погибли в страшные блокадные дни. В одних источниках приводится цифра свыше миллиона, в других — около 800 тысяч погибших. Ссылки? Пожалуйста. Возьмите книгу «На обороне Невской твердыни». Подготовлена известными ленинградскими учеными. Правда, книга стала библиографической редкостью, она вышла в начале шестидесятых годов и с того времени не переиздавалась.

Но ведь цифра 630 тысяч обозначена и в наиболее авторитетных изданиях: в многотомных «Истории КПСС», «Истории Второй мировой войны». Это так же верно, как и то, что нас в купе трое и мы держим путь в Ленинград. Перед командировкой я полистал эти книги, освежил в памяти те события. Попутчик-эрудит разъяснил: уточненные цифры были сняты не только в названных мною книгах, дело дошло даже до исправлений в тексте воспоминаний Г.К. Жукова!

Давно сладко посапывал на верхней полке обиженный дедуля, ненадолго хватило у него воинственного несогласия. Устал, видно, да и время позднее, сон сморил. А мы дискутировали. О, эти бесконечные разговоры при ясной луне под перестук вагонных колес! Нигде, ни в одной стране не обсуждают так горячо и возбужденно мировые проблемы, как на наших родимых железнодорожных магистралях. Я немало поездил по миру и поэтому со всей ответственностью заявляю: наш пассажир — всем пассажирам пассажир. Его, миленького, сразу отличишь в разноязычном сонме многомиллионной клиентуры Министерства путей сообщения.

Итальянцев безошибочно узнаешь по гитарам и песням, французов — по живости, с которой они снуют из одного купе в другое, поскольку долго усидеть на одном месте, даже если оно и мягкое, не могут, англичан — по сдержанности и молчаливости. Немцы и в пути не теряют времени попусту, ни единой минутки не позволят себе сидеть без дела. В связи с этим вспоминается один забавный случай. Правда, он приключился не в поезде, а в самолете, но чистого полета было десять часов, так что ощущение почти такое же, что и на железной дороге.

Наш лайнер летел в Пхеньян. Салоны огромного аэробуса были заполнены до отказа. Среди пассажиров преобладали лица славянского типа. В основном звучал русский язык. Чего только я не наслушался, о чем только не заходила речь! О снежном человеке, следы которого обнаружены в Тюменской области, и об истории масонства в дореволюционной России, озонной дыре над Антарктидой и пакте о ненападении между Советским Союзом и Германией, подписанном Молотовым и Риббентропом, качестве отечественного чая и сенсационных статьях в «Московских новостях», кооперативном кафе на Кропоткинской улице в Москве, астрономических заработках его хозяев и коррупции в Узбекистане. Во всех салонах гигантской крутобокой машины говорили, говорили, говорили… Исключением были, пожалуй, только двое — мужчина и женщина, по всему видно, супруги. Мужчина реферировал какой-то толстый фолиант на немецком языке. Его спутница вязала.

Когда самолет погасил скорость и перед посадкой пошел на снижение, мужчина устало откинулся в кресле. Перед ним лежала весьма солидная стопка исписанных листов бумаги. «Все», — удовлетворенно объявил он по-немецки о завершении своей работы, прижав ладонью увесистую рукопись. «Все», — мило улыбнулась супруга, кладя в пакет два рукава к свитеру, которые она связала за время воздушного путешествия. Немцы, понял я, ишь, докладывают друг другу. Мои соотечественники добросовестно проболтали все десять часов перелета.