Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы - Николай Зенькович

В 1962 году я поступил в университет, с полиграфкомбината уволился и с Яшей больше никогда не встречался. Так и не знаю, кем же он был на самом деле. По некоторым деталям можно предположить, что он имел какое-то отношение к личности А.А. Кузнецова. Скорее всего его можно отнести к числу обслуживающего персонала — скажем, он мог быть работником гаража или загородного хозяйства. Из разговора вытекало, что он жил в Ленинграде и в Москве. Многого я тогда не понимал — немало интересного, что могло бы пролить свет на события, без следа проскользнуло мимо ушей.

Напрягая позднее память, вынужден признать с запоздалым сожалением: прояви я в те годы больше любознательности, польза была бы очевидной. Кабы старость могла, а молодость умела! Остается только вздыхать да упрекать себя. Ничего не заносил в блокнот, не вел дневник — неодолимая потребность в этом возникнет позже.

Жаль, конечно, да ничего не сделаешь. Пусть же ошибки нашей юности станут уроком для других. Ни дня без строчки! Записывать все, что увидел и услышал, что взбудоражило и удивило, встревожило и запало в душу. И непременно по горячим следам событий, пока увиденное и услышанное еще живет, беспокоит сердце и мысли. Рассказывал же Яша о Кузнецове, что он обжег свои крылья о кремлевский огонь?

Но так уж устроен человек, что однажды пережитое еще раз пережить ему не дано. Разве мог я представить тогда, в начале шестидесятых, что пройдет четверть века, и судьба сведет меня с интеллигентным мягким человеком зрелого возраста, и человек этот — Валерий Алексеевич Кузнецов, сын того самого Алексея Александровича Кузнецова, секретаря ЦК ВКП(б) и члена Оргбюро, в бытность которого вторым секретарем Ленинградского горкома, по рассказам Яши, к нему спецсамолетом прилетал генерал НКВД, личный посланец Сталина. Мы не просто знакомы с Валерием Алексеевичем, свыше года мне пришлось работать в ЦК КПСС под его непосредственным руководством, встречаться по служебным и личным делам по несколько раз в день. Кузнецов-младший очень похож на своего отца — внешнее сходство просто невероятное. В этом я убедился, увидев фотографию Кузнецова-старшего в реабилитационном деле.

Ни портретов, ни очерков об Алексее Александровиче не печатали, хотя официально он был реабилитирован вместе с другими партийными и государственными деятелями, проходившими по «ленинградскому делу» в апреле 1954 года. Шестого мая того же года в Ленинград приехали Н.С. Хрущев и тогдашний новый Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко, рассказавшие активу Ленинградской партийной организации правду о сфабрикованном на ее бывших руководителей деле. Краткие сведения о «ленинградском деле» и его организаторах содержатся в материалах XXII съезда партии, в частности, в выступлениях делегатов И.В. Спиридонова и Н.М. Шверника, занимавших в то время соответственно должности первого секретаря Ленинградского обкома КПСС и председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС.

И.В. Спиридонов говорил:

— К так называемому «ленинградскому делу» от начала до конца кроме авантюриста Берии приложил руку Маленков. На совести Маленкова гибель ни в чем не повинных людей и многочисленные репрессии. На его совести унижение чести и компрометация Ленинградской партийной организации…

Аналогичная мысль звучала и в выступлении Н.М. Шверника:

— Маленков несет очень серьезную ответственность за грубейшие нарушения устава партии и революционной законности, допущенные по отношению к Ленинградской партийной организации в 1949–1952 годах.

Вот, пожалуй, и все сведения о «ленинградском деле», опубликованные тогда в массовой печати. Были, безусловно, и другие, но они имели общий характер, обкатанные формулировки, не содержали никаких подробностей.

Я долго ждал удобного случая, чтобы рассказать Валерию Алексеевичу о загадочных словах Яши. Но в самый, на мой взгляд, подходящий момент решительность оставляла меня: а вдруг неожиданно поставленный вопрос причинит боль? И я молча проглатывал подготовленные вопросы, утешая себя тем, что в следующий раз непременно заведу разговор на эту тему. Наступал очередной момент, и снова все откладывалось на завтра.

А назавтра в воздухе запахло командировкой. Куда бы вы думали? В Ленинград!

Вокзал в Москве, от которого поезд отходит в Ленинград, называется Ленинградским. В Ленинграде, куда прибывал, — Московским. Рационально, по-деловому. Знаменитая «Красная стрела», о которой не одну песню успели сочинить, тронулась с Ленинградского вокзала за две минуты до двенадцати ночи — голубая мечта командированных.

— Кабы так да на всех магистралях, — вздыхает сосед по купе, завидуя жителям двух столиц, для удобства которых железнодорожное ведомство приняло такое решение. — Одно слово — столицы, — кряхтит он, привычно устраиваясь на верхней полке, — иначе нельзя, по Москве и Ленинграду иностранцы судят о нашей стране.

Правда, попутчик добавляет, что особенных издержек вроде не требуется, чтобы наладить транспортные сношения и между другими городами точно таким же образом, чтобы людям было удобно. Ан нет, в глубинке обойдутся, главное, навести марафет там, где скользят равнодушные взгляды тех, кто увидел полвселенной, кого ничем невозможно уже удивить, — пресыщенных, самодовольных иностранных туристов.

— И когда только научимся уважать себя, когда покончим с позорной привычкой оскорблять своих соотечественников невниманием к их потребностям, — ворчал себе под нос раздраженный сосед.

Третьим в купе был пассажир, внешний облик которого представлял полную противоположность недовольному, да еще в годах, провинциалу. Уравновешенный, розовощекий, жизнерадостность бьется в каждой черточке лица. Уверенные движения, властные нотки в голосе. Не иначе как москвич. Только они могут держаться так свободно и независимо в любой обстановке, везде чувствовать себя главными.

— Ну, все, тронулись. Шестьсот четыре версты до Ленинграда. Между прочим, астрономическое расстояние между двумя столицами — пятьсот девяносто восемь километров. Разница — всего шесть километров. А длина шоссе — шестьсот семьдесят четыре! Рельсы прокладывали сто пятьдесят лет назад, шоссе — перед войной. Умели предки строить, ничего не скажешь, — впечатлил он своей осведомленностью притихших попутчиков.

Через каких-то десяток минут дедуля-пенсионер обиженно смолк, его попытка противопоставить громовержцу свою толику информации, по мнению наивного провинциала, свежей и оригинальной, напоминала не более чем свист неумело выпущенной обессиленным воином стрелы на фоне мощного грохота множества орудий главного калибра. Я отчаянно бросился на выручку старику. И срезался на блокаде — теме, в которой считал себя далеко не дилетантом.