Агония СССР. Я был свидетелем убийства Сверхдержавы - Николай Зенькович

От всемогущего вождя всех времен и народов — скромному, мало кому известному работнику, который в то время был только вторым секретарем Ленинградского горкома? В это не верилось даже мне, шестнадцатилетнему подростку-подсобнику, далекому от политики и ее запутанных лабиринтов, возившему из переплетного цеха на склад тяжеленные фуры с упакованными тюками книг. Что же тогда говорить о всезнающих взрослых с безукоризненной военной выправкой — их в цехе немало появилось после сокращения армии в начале шестидесятых годов. В основном это были старшины сверхсрочной службы, хотя попадались среди них и офицеры.

К станку не встал ни один. Правда, станков на полиграфкомбинате в прямом смысле слова не так уж и много: единственный ремонтно-механический цех на все предприятие. Но ведь были и печатный, и офсетный цехи, где требовались здоровые мужчины. Бывшие военные словно сговорились: попрятались по кладовкам, складам, бытовкам, прилипли к весовым. С наслаждением вспоминали прошлые времена: твердую руку Сталина, порядок и дисциплину, послушание подчиненных. С не меньшей охотой ругали Хрущева с его реформами, иронизировали над демократией и откручиванием гаек, пророчили провал всем новаторским начинаниям.

Какие из них были офицеры, не знаю, под их командованием я не служил, но уж очень тонко поддевал военных Яша. Фамилию его уже не помню, прошло несколько десятилетий. Это был высокий и очень худой мужчина лет пятидесяти. Жил в общежитии, семьи не имел. Трудился, как и я, рабочим-подсобником. У него было темное прошлое, поговаривали, что ему пришлось пережить не одну трагедию, даже смотреть на мир сквозь зарешеченные окна. Яша о себе никогда не рассказывал. Меня удивляло, что он совсем не пил. Наивный деревенский пацаненок, очутившийся в большом городе, я понятия не имел о пороке, еще более страшном, чем хронический алкоголизм. В начале шестидесятых о наркомании вслух не говорили, этого слова в нашем лексиконе не было.

То, что Яша употребляет наркотики, было для меня как гром с ясного неба. Просветила мастер нашего участка. Много раз Яша просил меня перенести латинские буквы названий каких-то дефицитных лекарств на чистый бланк рецепта с круглой печатью и фамилией врача. Я всегда выполнял его просьбы, потому что верил этому чудаковатому человеку, который относился ко мне внимательно и заботливо, по-отечески. Он говорил, что запас драгоценных лекарств в аптеке, откуда позвонила его знакомая, вот-вот исчерпается, надо быстрее бежать, а к врачу он уже не успеет. Спасибо мастеру, раскрыла глаза. Все, больше не буду, твердо заверил я ее, и слово свое сдержал. А Яша направился в другие цехи, где нашел таких же простоватых подростков. Одолеть латинское название лекарств самостоятельно было не в его силах.

Шибко грамотным Яша не был, это уж точно. А вот над отставниками он посмеивался, можно сказать, профессионально. Каким образом ему удавалось выведать биографические сведения об отторгнутых от привычной среды, недалеких, а то и вовсе примитивных людей, сказать трудно. Но бил прицельно, в самое уязвимое место.

— А кто это идет? Такой доступный, пешком и без охраны? — издевательски щурился Яша. — А, да это же сам товарищ старший лейтенант Гриценко. Подумать только, всего сорок пять лет — и уже старший лейтенант! Жаль, из четвертого класса исключили. Окончил бы семилетку — полковником бы стал!

На Яшу не держали зла и после серьезных выходок. Отставники относились к нему как к второсортной личности. Неудачник и есть неудачник. Кто такой Яша? На шестом десятке лет — подсобник, ни профессии, ни семьи. Яша при каждом удобном случае приставал к военным, заводил их, провоцировал на споры. Меня удивляло, что при общей слабой грамотности этот человек знал много такого, о чем не прочтешь ни в одной книге.

В те времена комбинатские политики в основном специализировались на темах, которые прежде считались запрещенными и о которых вслух начали говорить только после ХХ съезда партии. Репрессии Сталина и его окружения не сходили с уст. Почти каждому было что рассказать. Вспоминали своих близких, знакомых, односельчан, которых темными ночами выводили из домов, под рыдания жен и детей заталкивали в черные «воронки», и родные лица после этого навсегда исчезали.

У всех на устах были подробности гибели Кирова, о них поведал в заключительном слове на XXI съезде Хрущев. Однажды от Кирова разговор перекинулся к более близким временам, к началу пятидесятых, к так называемому «ленинградскому делу», вовлекшему в пучину репрессий немало других городов. По этому недоброй памяти делу к высшей мере наказания были приговорены ленинградские руководители Кузнецов, Вознесенский, Родионов, Попков, Капустин, Лазутин. Вот тогда Яша и произнес слова, от которых дохнуло тайной:

— Такого человека загубили! Представляете? Сорок первый год, Ленинград в блокаде, всеми командует Жданов. И вдруг специальный самолет из Москвы. Генерал НКВД от самого Сталина. Срочный пакет Кузнецову. В пакете несколько строк: не подведи, Алеша, на тебя вся надежда, город ни в коем случае не сдавать. И подпись — Сталин. Такого человека загубили…

На реплику одного из военных, что Кузнецов был не единственным, кто разделил трагическую участь расстрелянных видных партийных и государственных деятелей, Яша укоризненно покачал головой:

— В том и загадка, и парадокс, что Сталин хорошо относился к Кузнецову. Он даже намечал его в свои преемники — на должность генсека. Не улыбайтесь, это точные данные. Окружение Сталина не могло простить Кузнецову такого стремительного возвышения. Зависть, жажда личной власти сделали свое черное дело. О, Алексей Александрович был исключительным человеком…

— Откуда ты это знаешь? — подозрительно спросил отставник, строго вонзив взгляд своих оловянных глаз в лицо Яши. — Ты с этими сведениями не шути, они представляют государственный интерес. Как бы не очутиться в местах, куда Макар телят не гонял.

— Нашел чем пугать, — оскалился в усмешке Яша, показав вставные металлические зубы. — Испугал козла капустой. Двойной срок за одно и то же ныне не дают. А за то, что слишком много знал, свое получил. Сполна.

Назавтра, помогая подвести непослушную тележку под фуру, осевшую от тяжести книг, напомнил о вчерашнем разговоре:

— Не боись ни Бога, ни черта, ни человека. Боись больших тайн. Опасны они для здоровья, — хохотнул он, лязгнув вставными зубами.

Почувствовав реакцию на неприятную привычку, виновато произнес:

— Остались мои зубки на Магадане. Цинга, дружок, дама беспощадная.

В 1962 году я поступил в университет, с полиграфкомбината уволился и с Яшей больше никогда не встречался. Так и не знаю, кем же он был на самом деле. По некоторым деталям можно предположить, что он имел какое-то отношение к личности А.А. Кузнецова. Скорее всего его можно отнести к числу обслуживающего персонала — скажем, он мог быть работником гаража или загородного хозяйства. Из разговора вытекало, что он жил в Ленинграде и в Москве. Многого я тогда не понимал — немало интересного, что могло бы пролить свет на события, без следа проскользнуло мимо ушей.