Пленник железной горы - Генри Олди

Я развожу руками:

— Ты заявила то же самое. Мало того, ты пряталась в Мюльдюновом облаке.

— Я из лучших побуждений!

— А она из каких?

— Я добрая! Я семейная! А у нее на тебя виды! Она осталась бы, а ты бы даже не пикнул! Ты же дурак! Добрый дурак! Честный дурак! И вообще, что ты в ней нашел?

— Я?!

— Ты! Она же похожа на парня!

— Похожа, — соглашаюсь я. — Они с Кюном близнецы.

— Ерунда! Кюн гораздо красивее…

Трудно мне с женщинами, да.

3

Значит, он умрет красивым

— Летит! Летит!

Кто летит? Что летит?!

Бранясь хуже лесоруба, которому на ногу упало бревно, я вымелся из спальни. Сапоги я натягивал на ходу. Знаете, как это? И не надо вам знать. На всякий случай сунул нос в спальню к Нюргуну, словно это он мог куда-то лететь, оглох от могучего храпа — и бегом, вприпрыжку, спотыкаясь…

Встреть меня снаружи шайка верхних адьяраев, свалившихся с небес, возглавляй их сам Буура Дохсун, сын грома — клянусь, не удивился бы. А может, даже обрадовался. Очень уж хотелось кого-нибудь убить.

— Летит! — надрывалась Жаворонок.

Полураздетая, в шапке, но без дохи, она приплясывала на крыльце. Щеки горят, глаза блестят. Мороз шарахался прочь от буйной горлопанки: сожжет! растопит! Пустит ручейком по земле…

— Кто летит?!

— Папа!

Я задрал голову вверх. В шее хрустнуло. В затылке кольнуло. Небо чистое, ясное. Облака табунами ходят. Вороны галдят. И никакого папы.

— Да вон же!

От табуна отделилось верткое облачко. Закручивая кольца, начало снижаться. Хитрое облачко. Ездовое. Мюльдюново.

— Это Мюльдюн летит. Кончай орать!

— А я говорю, папа!

— Эх ты, пигалица! Очень нужно моему папе сюда лететь! Он Нюргуна и раньше-то видеть не хотел, а сейчас и вовсе…

— При чем тут твой папа? Пустая ты башка! Это мой папа летит!

— Твой?!

— Наш с Кюном!

— Откуда знаешь?

Ответом меня не удостоили.

— Папочка! — голосила Жаворонок. — Я тут!

Глядя на ее восторг, впору было поверить, что девчонка томится в плену, а спаситель валится на порог. Всыплет ей дядя Сарын за поездку к нам, и правильно сделает…

Долго я просыпаюсь. Очень долго. Уже вроде и бегу, и прибежал, и по шее бы вмазал, подвернись под кулак подходящая шея. А между ушами туман клубится. Соображаю туго. Облако село, из него выбрался Мюльдюн, за Мюльдюном — дядя Сарын, мрачней тучи. И что же я? А я не нашел ничего лучшего, кроме как заявить:

— Быстро вы…

— Угу, — буркнул Мюльдюн.

— Я вас так быстро не ждал!

Тут туман и рассеялся. Ну, тот, что между ушами. До меня наконец дошло, как должен был гнать коня Зайчик, чтобы поспеть к отцу в такой короткий срок. Как вовремя подвернулся Мюльдюн с облаком. Как удачно сложилось, что дядя Сарын не стал медлить. Мне удача счастья подсыпает, из рук кормит, а я, балбес: ждал, не ждал…

— Где? — спросил дядя Сарын.

И, не дожидаясь ответа, первым шагнул в дом.

Когда я догнал его у дверей Нюргуновой спальни, он стучал кулаком в створку и спрашивал с раздражением:

— Можно?

— Сейчас! — откликалась Айталын. — Еще нельзя!

— Да что ты там делаешь?

— Я позову! Я уже…

Я отметил, что на крыльце Айталын не было. Значит, едва Жаворонок раскричалась, моя сестра шмыгнула в спальню к спящему Нюргуну. Она, значит, уже. Она позовет. Она дядю Сарына не пускает. Кто, в конце концов, в доме хозяин?!

Пинком я распахнул дверь.

Айталын мыла спящего Нюргуна. У ложа, подобрав под себя ноги, ждал знакомый беговой котел. Сам, небось, и воду согрел, и по зову явился. Влажной тряпкой Айталын вытирала испарину, обильно выступившую по всему Нюргунову телу. Свободной рукой, орудуя пальцами, словно гребнем, сестра расчесывала Нюргуну волосы. Убирала пряди с лица, прятала за уши.

— Что вы лезете! — возмутилась она. — Я же сказала: сейчас!

Дядя Сарын ухватил меня за плечо, оттащил назад.

— Не обижай девочку, — тихо бросил он, закрыв дверь. Чешуйчатые веки дяди Сарына подрагивали. Мне даже показалось, что из-под них вот-вот сползет пара блестящих слез. — Она хочет, чтобы я увидел его красивым. Не потным грязнулей, а Нюргуном, сыном Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун. Понимаешь?

— Нет, — честно ответил я. — А вдруг он умрет?

— Прямо сейчас?

— Ага. Вдруг он умрет, пока она его моет?

— Значит, он умрет красивым.

Разговор окончен, понял я. Мы стояли и ждали, пока Айталын кончит мытье.

— Уже! Заходите!

Мы зашли, и Айталын охнула. Зажала рот обеими ладонями, будто наружу рвался вопль ужаса, и нельзя было выпустить его, освободить, дать волю. Нюргуну дать волю можно, а воплю — ни за что.

— Не бойся меня, девочка, — сказал дядя Сарын.

Моя сестра убрала ладони:

— Я не боюсь. Мне вас жалко. Вы же слепенький, да?

Не сразу я сообразил, что Айталын видит дядю Сарына впервые. Мы-то с Мюльдюном привыкшие, про близнецов и речь не идет. А малышке каково, а? Пожалела убогого, добрая душа…

— Зряченький, — Сарын-тойон улыбнулся. — В корень зрю, в мякотку.

— Врёте!

Славная все-таки у меня сестричка. Добрая в маму, честная в меня.

— Вру? Тебе, душа моя? Да чтоб я сдох!

— А как вы тогда видите?

— А так, что все насквозь, и даже глубже. Вот ты, например, красавица. Правда? А этот бугай на ложе — голый и чистый. Тряпку ты выкрутила, повесила на край котла. Эй, котел! Бегом на место! И топтаться по одеялам не надо, помнёшь. Нет, душа моя, это я не котлу, это я тебе. Ты их лучше в уголок отнеси и сложи там. Теперь веришь, что я зряченький?

— Ой-боой…

Айталын часто-часто закивала: верю, мол.

— Веришь, что я разбужу твоего брата?

— Д-да…

— Вот и славно. Вера — лучшая помощница. Держит на плаву.

Он сам не верит, догадался я. Или верит, но знает что-то такое, о чем помалкивает.

— Ты иди, душа моя. Отдыхай.

— Я останусь, — в сестре проснулась прежняя малышка Айталын. Та, которая боотура узлом завяжет и на крюк повесит. — Я буду здесь.

— Хорошо, — с неожиданной легкостью согласился дядя Сарын. — Одеяла в угол, сама — на одеяла, и рот на замок! Договорились?

— Бегу! Сижу! Молчу!

— Умница. Юрюн, мне понадобится медная пластина. В доме есть медь?

— Не знаю.

— Есть котел, — вмешалась Айталын, — но вы его отослали. Котел медный!

— Нет, котел не годится.

— Есть! Есть медь!

В спальню ворвалась Жаворонок. Несмотря на жарынь, царившую в доме, она надела свою оленью доху. В правой руке Туярыма держала поясной ножик, а левой сгребала вместе бляшки-висюльки, украшавшие рысьи клинья — вставки на груди.