Пленник железной горы - Генри Олди

— Разбуди его! — упорствовал Кюн. — Я хочу с ним познакомиться!

— Усохни! Живо!

Он рос, и я рос. А что? Обычное дело.

— Может, и нет никакого Нюргуна? Может, ты его придумал?

— Зачем?

— Чтобы хвастаться? Старший брат, Самый Лучший!

— Прикуси язык, Зайчик!

— Не называй меня Зайчиком!

Мы стояли лицом к лицу. Нас разделял стол: низенький, хлипкий. Во всяком случае, для нас, боотуров.

— Другого имени у тебя нет.

— А у тебя брата нет!

— По-твоему, я вру?!

— Врешь!

— Усохни! Иначе…

— И что? Что будет?!

— Лучше тебе не знать.

— А я хочу знать!

— …сейчас все выкипит! Видишь, мигает?

— Ты меня учить будешь?

— Буду! Меня мама всему научила! А ты…

Это с кухни. Туярыма и Айталын. Брат и сестра — два сапога пара.

Четыре сапога — две пары.

— …а как себя в гостях вести, мама тебя не учила?

На кухне загремело.

Мы с Кюном и ухом не повели. Мы были заняты. Набычившись, мы мерились взглядами. Распухали, расширялись. Два боотура, два безмозглых балбеса, готовых обменяться плюхами, вцепиться друг другу в глотку, а там и до оружия рукой подать. Это ведь прекрасно — быть сильным. Сильным. Очень сильным. Что тут думать? Вот ты, вот враг. Ты — хороший, враг — плохой.

Бей плохого! Бей, боотур!

Кюн. Зайчик. Сын дяди Сарына. Не враг. Хороший. Нельзя бить. Можно! Плохой! Сказал: я вру! Обидел. Как дам ему! Стол. Мешает. А вот и не мешает. Дотянусь…

— Дураки-и-и!!! Дураки дурацкие!

От визга у нас заложило уши. Дядя Сарын! Я помню, как он звал светлую Айысыт. Все чуть не оглохли, и Айысыт сразу примчалась. Нет, это не дядя Сарын. Это Айталын, моя младшая сестра. Ох, и визжит! — заслушаешься.

— Дураки! Оба!

И на два голоса:

— Усыхайте!!!

Трудно. Очень трудно. Усыхаю.

Вовремя девчонки объявились. Сам бы я не вернулся. Первый удар, и пошло-поехало, покатилось кубарем в пропасть Елю-Чёркёчёх. Были у дяди Сарына сын с дочерью, осталась у дяди Сарына одна дочь. Думаете, я хвастаюсь?

Я знаю.

Зайчик горой навис надо мной. Он хмурился, морщил лоб, растерянно моргал. Кто плохой? Где плохой? Куда подевался? Этот — плохой? Вроде, нет… Угрозы нет, драка откладывается. Что ж теперь делать? Все-таки усыхать?

Усыхать Зайчику не хотелось, но пришлось.

— Ты кто такой?! — подступила к нему Айталын, едва взгляд парня сделался осмысленным. — Ты что это творишь, а?

— Я?

— Ну не я же?!

— Я Кюн Дьирибинэ. Я сын Сарын-тойона, Первого Человека…

— Придурок ты, Кюн Дьирибинэ! Придурок, а не сын Первого Человека!

Я прямо залюбовался, глядя на кипящую от возмущенния сестру. И немедля огрёб свое, заслуженное:

— Ну ладно, Юрюн! Он с детства без мозгов! А ты?!

Случилось чудо: Зайчик смутился.

— Виноват, — он потупил взор. — Больше не буду.

— Точно?

— Ага.

— Точно-точно?

— Ну сказал же!

— Ладно, на первый раз прощаю. Из-за чего сыр-бор?

— Из-за Нюргуна. Юрюн нам про него все уши прожужжал. Хотели посмотреть…

— Хотели?

Лицо Айталын затвердело деревянной маской. Мне аж страшно сделалось.

— Ну да…

— Идите за мной.

В дверях «можжевеловой» спальни близнецы встали, как вкопанные. Будто на стену наткнулись. Айталын укрыла Нюргуна двумя одеялами — одного не хватило — но все равно зрелище было не из приятных. Огромная лапища безвольно свисала до самого пола. Торчала желтая заскорузлая пятка. Мокрые волосы закрыли лицо. И храп, словно Нюргуна душили злые духи.

— Спит? — охнула Жаворонок.

— Спит.

— Давно?

— Четвертый день.

— Будить пробовали?

— Пробовали. Не просыпается.

— Водой обливали?

— Целое озеро извели.

— И что теперь делать?

Кюн с детской надеждой смотрел на Айталын.

— Не знаем. А кто знает?

— Наш отец! Он все знает!

Когда Жаворонок помянула отца, Зайчик скривился, как от оскомины.

— Эй, боотур! — Айталын повернулась к парню, уперла руки в бока. — Давай, выручай! Скачи за отцом! На него одна надежда. На него — и на тебя.

— Я… Я поеду!

— Молодец!

— Прямо сейчас! Поскачу! Ветром, стрелой!

— Мужчина! Защитник!

— У меня конь знаешь, какой быстрый? Я отца привезу! Он разбудит!

Попроси Кюна я — уперся бы рогом, бычок. Он на отца дуется, обиды копит. Уломал бы я Зайчика? Конечно, уломал бы, он парень славный, когда не бесится. Но попотеть бы пришлось — ой-боой! А тут раз, и готово!

Вот что значит — человек-женщина.

2

Трудно мне с женщинами

— Как в юрте, — говорит Жаворонок.

Я киваю:

— Ага.

Айталын молчит.

Мы сидим у меня в спальне. Пахнет сосной. Мы с Айталын — на полу, скрестив ноги; Жаворонок — тоже на полу. Мы уступили ей ложе, как почетной гостье, но дочь дяди Сарына присела на краешек, поерзала и слезла к нам.

В соседней спальне храпит Нюргун.

— В юрте тесно, — Айталын решает присоединиться к разговору. — В юрте воняет. В юрте горит очаг. Это разве очаг?

— Ага, — невпопад отвечаю я.

То, что я назвал очагом, а моя сестра — не очагом, выглядит как ребристый поднос из красной меди. На нем горит крохотный костерок из щепок. Костер соорудила Жаворонок. Света очаг, который не очаг, дает мало, тепла, считай, и вовсе не дает. Тепло нам не нужно. Лишний свет — тоже.

Мне нравится.

— Что ага? Что?! Ага ему…

Айталын злится. Бьет кулачком в ладонь:

— Я предлагала сесть на кухне. Нет, уперся: спальня, спальня…

— На кухне, — Жаворонок улыбается. Мне не нравится ее улыбка. Обычно нравится, а сегодня нет, — он бы не усидел. Извертелся бы вьюном. Все время бегал бы смотреть, спит ли его драгоценный Нюргун. Вдруг проснулся? Перевернулся? Обмочился?! А тут он сидит, как миленький. Отсюда он его чует.

Он — это я. Нет, он — это Нюргун.

Что-то я запутался.

— Чуял бы из кухни, — Айталын сама вроде костра на подносе. Слова Жаворонка — щепки, которые летят в пламя. — Я бы брусничника заварила, или дёмхеня[50]. Масло есть, сливки. Попили бы горяченького. Ну чего ты, чего? За Кюна переживаешь? Доедет твой Кюн, ничего с ним не станется.

Ты — это тоже я. Ну, для сестры.

— Я не переживаю. Что с ним, с боотуром, сделается?

— Что? — взвивается Жаворонок.

И с невообразимой высоты падает на меня клювастым, когтистым беркутом. Прошибает темя насквозь: