Пленник железной горы - Генри Олди

1

Дела семейные

— Никуда ты не поедешь!

— Поеду!

— Через мой труп!

— А хоть бы и так!

— Ты будешь мешать!

— Вы без меня не справитесь!

— Еще как справимся!

— Врёшь! Кто о вас позаботится?

Айталын передумала. Айталын решила ехать с нами в Кузню. А я решил, что нет. А она, что да. А я… Хорошо, что моя сестра — человек-женщина. Будь на ее месте боотур, точно подрались бы.

— Женщинам в Кузне не место!

— У кузнеца жена есть? Дочь?

— Есть!

— Значит, место!

— Это семья. Куда им деваться? На мороз?!

— А где мне место? Где?!

— Здесь.

— И всё?!

— Еще у мамы с папой.

— Вот сам и лети к маме, дурак несчастный!

Несчастный — это точно. Это по-нашему. Это прямо стрелой шмяк, и воро̀не в глаз. Откуда взяться счастью, с такой-то роднёй!

— Ладно, я к маме, — я рискнул обратить всё в шутку. — Кумыса выпью, мясцом закушу. Высплюсь на мягоньком. А кто Нюргуна в Кузню повезет? Ты?

— Вместе повезем!

— Так я же у мамы?

— Дурак! Ну ты и дурак!..

Спор пошел на десятый круг, завился березовой стружкой. Зима, холодрыга, трудности дороги, опасности под каждым кустом — мои угрозы Айталын не впечатлили. Не запирать же ее в доме силой?

— А с кем дядя Сарын останется?

— С дочкой! Зачем ему дочка, если не для ухода?

— Нельзя тебе в Кузню!

— Можно!

— Нельзя!

— Нужно!

— Да нельзя же!!!

— Это кто такое сказал?! Ты, что ли?!

— Юрюн! Айталын!

Мы прикусили языки. Больно-больно, до крови. Переглянулись — и бегом в спальню. С тех пор, как Нюргуна разбудили, он иногда звал нас — то сестру, то меня. Но чтоб обоих сразу? По именам?!

Это было впервые.

— Мы здесь!

— Что случилось?

Он сидел на ложе, опершись плечом о стену.

— Юрюн, — повторил он. — Айталын.

— Ну?

— Люблю, — он для верности ткнул в нас пальцем. — Раз, два. Очень люблю.

Нюргун вздохнул — грустней грустного, у меня аж в носу защипало — и отвернулся от меня. Не моргая, уставился на одну Айталын. Раз, подумал я. Раз, и никакого тебе два. Спросите меня, что я имел в виду, и я только пожму плечами.

Айталын всхлипнула. Я видел, какого труда ей стоит не расплакаться. Проще сопку танцем в хлам раскатать. Лося кулаком убить. Не знаю насчет женщин-боотуров, но моя сестра справилась.

— Хорошо, ваша взяла, — она вихрем вымелась из спальни, остановилась за порогом. Заплясала молодой кобылкой, ударила кулачком в стену: — Вдвоем на одну женщину? На слабую, беззащитную женщину? Боотуры? Гады вы, а не боотуры! Гады, гады, гады… Всё, успокойтесь! Подберите слюни! Никуда я не еду… Вы возвращайтесь скорее, ладно?

И рванула со всех ног. Я отыскал ее на кухне.

— Я вас в дорогу соберу, — сказала Айталын. Убивать меня она, кажется, раздумала. — Котелок, миски…

— Шкуры потеплей. Одеяла…

В дверях стояла Жаворонок. Девчонок как подменили: они уже не рычали друг на друга по поводу и без повода, словно волчицы над добычей. Слова-колючки, яростные споры из-за ерунды сгинули, не попрощавшись. Грызня? Сейчас?! Нюргун обезножел, дядя Сарын тоже был плох. Нюргуново пробуждение далось ему большой кровью. Еле-еле с орона встает. Всех походов — в нужник и обратно. По стеночке, по стеночке… А так больше спит. Или бредит, бормочет чушь несусветную. «Алюминиевое покрытие является превосходным отражателем не только света, но и времени…[51]» Ну не бред ли? Когда в себя приходит, уверяет: пустяки, мол. Два-три дня, и все пройдет.

Может, и правда, да слабо верится.

Вот девчонки и мотались туда-сюда, не присаживаясь. Случалось, звали меня — когда, к примеру, Нюргуна по нужде отнести надо. Первый-то раз брат прямо в постели обделался — и даже не понял, что стряслось. Пальцем ковырнул, застыдился до красных ушей. Стонать начал, словно болит у него. Дальше пообвык, проситься стал. Девчонки ему берестяной туесок подкладывают, для простоты, а он упирается. Иди, Юрюн, неси, Юрюн… Вот ведь беда бедовая! Нюргунище-боотурище! У столба тридцать три года проторчал, и до ветру не требовалось. Плясал-радовался, лосей валил, и нужда не мучила. А как припекло — ноги отнялись. Даже думать об этом не хочется…

Одна надежда на Кузню. И дядя Сарын торопит. Он после Нюргуновой побудки до полуночи в беспамятстве провалялся. Мы уж испугались: братня напасть на лекаря перекинулась! Будить надо! Куда бежать, кого звать? Мюльдюн за Умсур лететь вызвался, но тут Сарын-тойон, видать, почуял — очнулся. Вызверился на нас: «Он еще здесь?! В Кузню! В Кузню везите, остолопы! Хотите, чтобы он загнулся?!»

Орал, а на деле сипел. Горло сорвал, замолчал.

Рукой показывал, кто мы есть.

Легко сказать: везите! Лезть в ездовое облако Нюргун отказался наотрез. У меня совершенно вылетело из головы, что оно ему не нравится. Ничего, братец напомнил. Мы с Мюльдюном вынесли его из дома, Нюргун увидал облако и так ухватил ручищами нас обоих, что мы едва на ногах устояли.

— Не люблю!

— Надо, Нюргун! Очень надо!

— Не люблю!

— Да что же ты такой вредный…

— Не люблю!

Он сделался тяжеленным, как гора. Мы с Мюльдюном не сумели его удержать — уронили в снег. Что за напасть? Злость придала нам сил, мы чуточку расширились и — два боотура третьего везут! — подняли упрямца. Уронили, подняли, уронили — и наконец, бранясь сквозь зубы, волоком потащили в дом. Нюргун сразу сделался прежним: тяжелый, но в меру, поднять можно.

Ну, подняли. А что? Обычное дело.

К счастью, в сарае отыскались сани. Кого в них запрячь? Не Мотылька же?! Он к саням не приучен. Да и не станет Мотылек сани везти, хоть дюжину Нюргунов туда напихай! Его под меня, не под санки с телегами перековывали. А конь, на котором Жаворонок прискакала, в одиночку не потянет. Сдохнет, бедолага, падет к вечеру. В итоге мы запрягли Мюльдюново облако. Большой скандал вышел, громкий, но ничего, справились. Куда брату с двумя братьями спорить, да еще если сестра? Приговорили, взяли за шкирку, надавили на совесть. Нюргуну облако не нравилось по-прежнему, но на сани он со скрипом согласился. Я обрадовался, утер пот со лба, тут-то Айталын и передумала.

Да, помню. Я уже рассказывал.

— …как долго вас ждать?

Девчонки прятали лица. Прятали взгляды. Слезы глотали.

— Не знаю.

— Врешь!

— Я правда не знаю! Мы быстро, клянусь!

— Клянется он…

— Лишнего дня не задержимся!

— Не задержится он…

— Честное слово!