Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

и опустил винтовку. Очевидно, и другие рассудили так же: «кто-нибудь другой выстрелит» — и не стреляли. Немец кончил купаться и стал взбираться вверх по склону. Взглянул в нашу сторону и рукой помахал: до свидания, дескать. «Вот сейчас его и пристрелят», — сказал я Али-заде, не на шутку обеспокоенный. Али-заде, чтобы слышали и другие роты, изо всей силы крикнул: «Ребята, не стрелять, жалко!» Только он успел сказать это, и откуда ни возьмись где-то рядом просвистела пуля. Я не обратил на это внимания, так как не сводил глаз с обнаженного немца. Мне было интересно, дойдет он или не дойдет до своего окопа. «Али-заде, видишь, он остался в живых, никто не стал стрелять!» — воскликнул я, обрадованный. Оглянулся — и что же вижу: Али-заде плавает в крови. Пуля угодила ему прямо в лоб. Война не знает пощады. Не мне тебя учить, мой Димитрий, война добрых жестоко наказывает… Так просто и глупо погиб Али-заде!

— Давай выпьем за упокой души Али-заде и Ивана Кругликова, — сказал Димитрий. — Кругликов был гордостью нашего батальона, в сорок втором бросился под танк. Он был русский из Таганрога, отличный парень.

Ироди молча опорожнил стакан и налег на ткемали.

— Нет на свете справедливости… — Димитрий положил на стол сжатые в кулак руки.

— Я захмелел, — сказал Ироди, — давай больше не будем пить.

— Это же «изабелла», ничего с нами не будет.

— «Изабелла», «изабелла», говоришь, а сам побагровел, словно 17-летний юноша.

— Побагровел? Ай, ай, Димитрий Баркалая!

— Так, брат, всему конец, даже поесть не могу как следует! Какое у тебя давление?

— Двести.

— Завтра будет двести двадцать.

— Да ну, ничего врачи не знают. Иногда хорошо переношу вино, а иногда плохо.

— Что дальше делать будем?

— Выпьем еще чуть-чуть.

— Только немного, совсем немного.

— Ого, как ты, оказывается, любишь себя!

— Эх… Выше головы не прыгнешь.

— Давай помянем Спиридона, бедный Спиридон…

— Это какой Спиридон? Циргиладзе?

— Никого у него не осталось, не было у него ни жены, ни детей.

— Где он, в Керчи, что ли, погиб?

— Никто не знает, что с ним случилось, пропал без вести.

Димитрий выпил до дна. Ироди отпил немного и поставил стакан.

— Ироди, скажи мне, пожалуйста, как меня зовут? — вдруг спросил Димитрий. Ироди оцепенел от удивления. Настолько неожиданным, неуместным и бессмысленным был вопрос друга, что он ушам своим не поверил. Согнув ладонь рупором, он приставил ее к уху и нагнулся к Димитрию:

— Что-то ты меня спросил?

— Как меня зовут, как называют? Чего ты удивляешься?

— Здрасьте! Разве тебя не Димитрием зовут?

— Димитрием — само собой, но еще как зовут?

— Еще?

— Да, какое прозвище мне дали?

— Кто дал прозвище? Какое?

— Ты разве не слышал?

— Нет.

— Поклянись детьми, что говоришь правду.

— Клянусь, впервые слышу. А как тебя прозвали? — Ироди притворился заинтересованным.

— Да никак, я просто так спросил… кое о чем вспомнил…

Димитрий приуныл, в комнате воцарилась тишина. Неожиданному вопросу Димитрия эта тишина, казалось, придала больше смысла и значения. Этот вопрос как будто увеличился, разросся и, чтобы Ироди мог его разглядеть хорошенько, повис под потолком, словно люстра. Нечаянный вопрос висел в воздухе и раскачивался над головами стариков, усугубляя возникшую неловкость. Постепенно эта неловкость становилась все явственней, зримей и ощутимей, казалось, она вот-вот прикоснется к уху Ироди и скажет ему: «Ты же знаешь, как зовут Димитрия, почему же ты лжешь, старик?!» Ироди необходимо было что-нибудь сделать — либо заговорить, либо заглянуть под стол, либо встать, но непременно что-то сделать, В таком же состоянии был и Димитрий: он переживал, что поставил друга в неловкое положение. Ему казалось, что он выдал себя, проявил всю свою слабость Он тоже непременно должен был что-то сделать: либо заговорить, либо ударить кулаком по столу так, чтоб высечь искры из глаз, как это с ним бывало раньше, когда его глаза и вправду метали искры. Но вместо этого Димитрий вдруг встал — как будто в его поведение вмешалась какая-то посторонняя сила, словно он думал одно, а делал другое, и поплелся к гардеробу. Открыв дверцу, долго там возился. Наконец он отыскал свои синие брюки, снял с вешалки белый китель, закрыл гардероб и, подойдя к столу, сунул свой мундир чуть ли не под нос Ироди.

— В этом кителе я был в Кремле. А вот здесь у меня лежит благодарность главнокомандующего, — Димитрий достал из кармана кителя вчетверо сложенную бумагу и показал ее Ироди. Когда Димитрий доставал из кармана кителя «благодарность одного человека», у него дрожали пальцы. Нервная дрожь передалась и Ироди, его пальцы тоже начали выбивать по столу дробь.

— У меня такого нет… — виновато проговорил Ироди. Димитрий спрятал китель и брюки в гардероб и подсел к столу. Лицо его выражало довольство, словно он сбросил тяжелый груз, словно своим бессознательным поступком открыл другу нечто значительное и отвел душу.

— Не обидел ли тебя кто-нибудь, Димитрий?

— Нет, — холодно ответил Димитрий и отщипнул кусок от тарани. Ироди воткнул вилку в большой кусок гоми и обмакнул его в ткемали.

— Давай выпьем еще по одной, — сказал Димитрий и наполнил стаканы. Этот стакан Димитрий осушил без тоста. Ироди удивился, но, не желая его обидеть, не спросил, за что он пил.

— Мы уже пьяны, Димитрий, — сказал Ироди.

— Ты прав, мы оба пьяны, — засмеялся Димитрий.

— Эх, жаль, что у нас нет друзей в Астрахани, присылали бы нам тарань пудами!

— Да, да!.. Не поехать ли нам в Астрахань?

— Насчет Астрахани не знаю, но домой мне пора, уже поздно, который час?

— Еще рано, как ты можешь ложиться в такую рань?

— Пока я доплетусь до дома, будет поздно.