Врата небесные - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Я невозмутимо снял рукавицы. Обнажились мои ладони. Я протянул их к нему.

– Ну что?

В смятении он отпрянул. Я продемонстрировал нормальные руки, с нормальными пальцами. Когда царица Кубаба предложила, чтобы я отрубил себе сросшиеся средний и безымянный пальцы, я предпочел произвести другую операцию: проколол шилом кожаную оболочку, отделил пальцы один от другого, а затем санировал и зашил раны. Через несколько дней они зарубцевались, но от рукавиц я не отказался[63].

Дерек, сиречь Нимрод, уселся и, все еще взволнованный, постарался выровнять дыхание. Я успокоился и с наслаждением изображал наивность:

– В чем дело, Нимрод?

– Ни в чем. Я подумал… Нет, не важно…

– Умоляю тебя, расскажи.

Он утер пот со лба.

– На какое-то мгновение мне показалось, что ты… кто-то другой! Но это не так.

– Это хорошо или плохо?

Он погрузился в размышления, а потом с усталым вздохом сказал:

– Выбери мне любовницу на нынешний вечер.

– Ведь не ждешь же ты, что…

– Что? Что мне снова станет хуже? Приведи ко мне новую женщину.

Прислонившись спиной к колонне, я стоял во дворе женского флигеля.

Сейчас более, чем обычно, сад представлялся мне великолепной вольерой. То тут, то там среди аллей порхали горлинки, стремительные воробышки и другие птицы, цвели деревья и кустарники, а под их ветвями нежились женщины, увешанные драгоценностями, разодетые, прелестные и подкрашенные. Несмотря на перешептывания, щебетание, трепет листвы и смешки, повсюду царило умиротворяющее томление, нечто среднее между скукой и негой жизни. Казалось, только невозмутимому лазоревому небу суждено существовать вечно. При мысли, что я собираюсь обагрить эту картину кровью, я отвернулся. Какая мерзость! Меня передернуло от отвращения к самому себе. Даже в страшном сне я не мог вообразить того, что собираюсь сделать: приговорить женщину к смерти. Хуже: толкнуть ее в объятия того, кто сегодня ночью будет ее любовником, а на рассвете – убийцей. Я становился вестником смерти. Как этого избежать? Уклониться означало бы снова вызвать недоверие Нимрода. Самым нелепым образом я избрал путь, с которого нельзя ни воротиться, ни свернуть; безжалостную теснину между скал, которая вынуждала меня действовать против моих принципов в надежде прийти к цели.

Ко мне подошел Бальмунамхе. По моему замкнутому лицу он догадался, что я не стану обсуждать участь Нибабы. Он выглядел озабоченным, и я предположил, что его это устраивает.

– Мне нужна новая женщина для Нимрода.

– А…

Старший евнух не позволил себе никакого замечания. В глубине души он ненавидел жестокость Нимрода, поскольку и сам опасался ее. Мы помолчали. Он нахмурился и спросил:

– Позвать малышку Сидури, ту, насчет которой ты вчера сомневался?

Я кивнул. Он удалился. Неужели я останусь? Неужели посмотрю в лицо жертвы, которую сам же и указал? Хватит ли мне самообладания радостно сообщить девушке, что Нимрод выбрал ее?

– Бальмунамхе!

Я догнал его.

– Которая хуже всех переносит свое заточение?

Он подумал, и его лицо посветлело:

– Диана! Гордячка! Она так сильно ненавидела это место, что ей удалось сбежать. Она единственная, кто сумел это сделать. Женщина… незаурядная женщина.

В другой ситуации восхищение, испытываемое Бальмунамхе по отношению к той, которая отказала ему и в которую на один день перевоплотился я, меня бы позабавило, но сегодня мне было не до шуток.

– А другие… не посягали на свою жизнь?

– Нелишипак… Она трижды пыталась совершить самоубийство. Сейчас она отказывается от пищи. Она…

Будьмунамхе запнулся: он понял, к чему я веду.

– Что ты об этом думаешь? – прошептал я.

Он сглотнул:

– Идеально.

В тот вечер я почти не разговаривал с Аврамом, а еще меньше – с пришедшим развлечь Маэля Гавейном. Я уединился в своем углу и растянулся на тюфяке. Роко тут же прижался к моему животу, и я принялся теребить его бархатные уши, отчего по моему телу разливалось тепло. Как только я прекращал трепать их, разнежившийся Роко испускал глухой глубокий вздох, приподнимавший его грудную клетку, а потом начинал сучить передними лапами, чтобы заставить меня продолжать. Я подчинялся, с удовольствием повинуясь его нежной и робкой настойчивости.

Утром, выйдя из дворца, я рухнул на какой-то улочке. Меня неудержимо рвало. Затем я бросился в поселение рабов: там я развил бешеную деятельность и принялся лечить все, что поддавалось лечению, я старался изо всех сил, я встал на сторону жизни, чтобы, приумножая исцеления, обеспечить себе прощение.

Увы, ночью, несмотря на усталость, воображение перенесло меня в спальню, где Бальмунамхе как раз должен был представлять Нелишипак царю. Смирится ли Нимрод с ее безучастностью, печалью, худобой, со всем ее обликом жертвы? Уложит ли в свою постель ту, что мечтает лишь о могиле? Не вызовет ли она у него отвращения?

Внезапно ко мне ворвался царский гонец с факелом в руке:

– Нимрод требует тебя! Немедленно!

Потревоженный Роко почуял агрессивность посланника и мое смятение, он обнажил клыки и зарычал.

– Укроти своего дикого зверя! – рявкнул гонец, размахивая факелом перед оскаленной собачьей мордой.

Я велел Роко сидеть, оделся и подхватил сумку первой помощи. По молчаливому согласию мы с гонцом всю дорогу бежали бок о бок. По мере приближения к дворцу я все сильнее тревожился. Не станет ли Нимрод укорять меня за то, что я выбрал скучную Нелишипак? Или он разгадал мою уловку и покарает меня смертью?

Мы вошли в спальню. Несколько факелов вырывали комнату из темноты, создавая в ней оранжевый полумрак.

На простынях я разглядел окровавленное тело. Пальцы Нелишипак вцепились в кинжал, воткнутый в ее грудь. Я бросился к девушке. Она была бледна и уже не дышала, рана перестала кровоточить, труп остывал.

Прикинувшийся перепуганным Нимрод тоже подошел к ложу:

– Когда я лег в постель, она вонзила лезвие себе в грудь. Я испугался.

– Чего?

– Что она направит его против меня.

Он поднес к губам чашу с водой, но пить не стал. Его била крупная дрожь:

– На самом деле, это было еще хуже.

Выпрямившись, он проорал слугам:

– Уберите ее. Вымойте все. Смените белье. Чтобы никаких следов!

И, повернувшись ко мне, пригласил следовать за ним.

На каменной террасе нас накрыла прохладная колючая тьма. Вдали, над предместьями, словно биение сердца города, раздавались удары барабанов, отбивающие ритм какого-то гипнотического танца. К ним присоединялись мужские голоса, расплывчатые или отчетливые, в которых можно было различить горловые спазмы.

Темное и прозрачное небо отступило куда-то вдаль, зато ржавая луна висела прямо над нами. Нимрод гневно указал на нее:

– Апрельские заморозки, мне следовало бы остерегаться! Боги попытались предупредить меня. Однако этот тупица Месилим ничего не заметил. Завтра я потребую от него объяснений!