Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

Там кто-то есть! — Надежда Александровна быстро приподнялась, указывая глазами на дверь.

Макарыч стремительно шагнул в горницу, схватил меня за руку:

—Зачем ты здесь? Ох, какой ты!.. Отправляйся спать. Я лег. Но сон не шел до самого утра.

16

Все уже поднялись. Акимкин голос и смех слышатся то из горницы, то из сеней, то вдруг донесутся со двора. А мне не хочется даже пальцем шевельнуть. Боюсь встать. Я был подавлен тревожными словами Макарыча: «Зачем ты здесь?» Они звучали сейчас как укор. Мне было стыдно.

Бабаня несколько раз подходила к постели, ворчала:

—Солнце на обед поворачивает. Вставай.

Я приподнимался, тянулся за одеждой, а стоило бабане отойти, опять падал на подушку.

Но вот в комнате послышались быстрые шаги Макарыча. Вскакиваю и затаив дыхание смотрю ему в лицо. Нет, оно не х?лурое, оно такое же, как вчера, подвижное и даже смешливое.

—Ты что же это? В полночь на ногах, а в полдень на боках?— весело спрашивает он и присаживается на корточки возле постели.— Чего по мне глазами водишь? А ну, отвечай!

Я отвожу глаза в сторону.

—Та-а-ак...— задумчиво говорит Макарыч и тихо пожимает мне руку.— Слушай-ка, Ромашка.— Голос его приобретает какую-то спокойную значительность.— Ты не маленький и разумный парнишка. Я тебя уважаю, и близок ты мне, очень близок.— Какое-то мгновение он молчит и словно прощупывает мои пальцы.— Вот о чем я тебя попрошу. Ты видал у нас Надежду Александровну, слышал наш разговор. Об этом никому не надо говорить.

—Почему? — невольно вырвалось у меня.

—А давай без «почему» обойдемся,— ласково улыбается Макарыч.— Время придет—поймешь. Ты же умный, Ромашка. Вот тебе моя рука, а ты слово дай молчать.

Я вкладываю свою руку в его полусогнутую ладонь. Он сильно пожимает ее и, встряхнув, произносит:

—Верю тебе, Ромашка.

Макарыч помогает мне одеться, держит полотенце, пока я умываюсь, и заговорщически подмигивает мне. Я все же спрашиваю:

—Надежда Александровна добрая, а ты и все с ней ссоритесь. Зачем?

Мы не ссоримся, а спорим.

А ты с ней не спорь.

—Хорошо, Ромашка, попробую,— смеется Макарыч.— А сейчас поторапливайся. У бабани завтрак стынет...

Пили чай с коржиками, за чаем разговаривали о купленных Горкиным пакгаузах, о Волге, которая через месяц станет.

Когда поднялись из-за стола, в камору вошел горбатенький старичок с розовыми пухлыми щечками, с сизой бородкой. На нем коричневая блуза, забрызганная краской.

Приятного аппетита,— осипшим басом проговорил он и прикоснулся куцепалой ладошкой к груди.— Честь имею представиться: живописец Звонков. Прибыл с заказом господина Горкина. Могу ли я его видеть?

Можете,— ответил Макарыч и показал мне глазами на дверь.— Ну-ка, Ромашка, со всех ног — в номера к Евлашихе. Если хозяин спит, буди...

У ворот флигеля стояли большие пароконные дроги. На них, во всю их длину, лежала вывеска. Дроги, казалось, были наполнены густо подсиненной водой, по верху которой плыли огромные посеребренные буквы, растушеванные снизу золотом и киноварью.

«Торговая контора Горкина Д. Ф.»,— прочитал я и очень удивился.

Горкин сидел за самоваром растрепанный, бледный, с набрякшими красными веками. Выслушав меня, он пошарил пальцами в жилетном кармане, достал трешницу.

—На. Беги в охромеевский магазин, купи киндер-баль-заму,— приказал он сквозь гулкий кашель и закрутил своей толстой шеей.— Болею. Перепил с этим дураком Цапуниным. Киндер во флигель тащи, я сейчас туда...

Когда я вернулся домой, вывеску уже поднимали на флигель. Нижним краем она легла на резные гребни оконных наличников, закрыв собой всю верхнюю часть фасада от угла до угла. Солнце отражалось в буквах, .осыпало бликами собравшуюся возле флигеля толпу мужиков, баб, ребятишек. Горкин метался вдоль фундамента, расталкивал любопытных, бранился и требовал:

—Наклоняй, тебе говорят! Что ты ее, как икону, прислонил! Мне свечей перед ней не ставить!

Старичок живописец сновал перед хозяином, забегал то с одной, то с другой стороны, выкрикивал:

Сколь потребно, наклоним, Дмитрий Федорыч. Но прошу поиметь в виду балаковские ветры. Ударят они — полетит вывеска!

А тебе жалко? Полетит — новую намалюешь. Данила Наумыч, наклоняй!

Дедушка, поддерживая вывеску жердью, слегка попятился. Вывеска дрогнула и отошла от стены.

—Стой! — закричал хозяин.

Живописец проворно подставил лестницу, вскарабкался на нее и принялся вколачивать в стенку длинный толстый крюк.

—Ага, принес? — забирая из моих рук бутылочку с бальзамом, сказал хозяин и качнул головой в сторону.— Иди, ба-банька тебя ищет...

Во дворе Махмут запрягал в пролетку пегую лошадь. Около него вертелся Акимка. В двориковских мешочных портках и холстинковой рубахе он показался мне нескладным, косоплечим. Я спросил, к чему он снял новые штаны с рубахой.

Во-о-о!..— удивился Акимка.— Чай, та сряда у меня праздничная. Чего же это я ее в пакгаузах трепать стану? Там, сказывают, пылища-то будет несусветная. Бабанька и тебе твои пастушьи портки ищет.

Зачем?

Но он уже теребил Махмута за рукав, кивал на лошадь:

— Ты, Брагимыч, зря его коришь. Конь дюже ладный. Ишь какой грудастый. У нас в Двориках, у Ферапошки Свислова, точно такой же пегий мерин был. Ой и сильный! В одиночку парную мажару1 из-под кручи вывозил.

«Мажара, мажара» — затягивая супонь, с обидой воскликнул Махмут.— Мажара любой масть подходящий. А это какой дела?! Пролетка лаковый, сверкает, как тюбетейка ханский, а конь — корова пестрый!

Зато приметный,— перебил Акимка.— Его и цыгане воровать не станут. Ишь, пежина-то на ляжке, чисто месяц со щербиной!

Ай-ай!..— схватился Махмут за шею.—Язык твой совсем шалтай-балтай! Молчи, пожалуйста. Твоя слова сердце мне огнем жгут. На такой лошади только воду возить! — закричал он и стукнул кулаком по оглобле.— Байрам придет— режем его, бишбармак варим.

Ну да!..— с недоверием посмотрел Аким на Махмута.— Это какой же дурак таких добрых лошадей режет? — Он заходил возле пегого, оправляя на нем шлею, поглаживая шею и пропуская меж пальцев гриву.— Ничего, пегий, не бойся, не зарежет. Ты, дядя Брагимыч, знаешь чего? —Акимка не успел договорить. В калитку вошли его отец и Макарыч.

Ну-ка, сын! — позвал Максим Петрович и растянул в руках рыжий брезентовый пиджак с черными кожаными петлями.— Ну-ка, давай лезь в эту одежину!

А ты в эту,— рассмеялся Макарыч, встряхивая передо мной точно такой же пиджак.

Через минуту мы с Акимкой рассматривали друг друга, обдергивали топорщившиеся полы, лазили в глубокие карманы и пробовали насунуть на пуговицы жесткие кожаные петли.

Вот это да! — поворачивал нас за плечи