Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я оторопел и не знал, что сказать. Впервые пришлось мне держать в руках книгу такой красоты, легкости и аккуратности.
—Вот так,— ласково говорила Надежда Александровна.—
Прочитаешь — приходи, я еще дам. У меня много книг. А Павлу Макарычу передай поклон и скажи, что я тетушке напишу так: «Ложку получила и сегодня же буду ею стер-ляжью уху есть».— Она рассмеялась и позвала Олю.
Та появилась в дверях с полотенцем через плечо и с тарелкой в руках.
Чего вам? — недовольно спросила она.
Видишь этого мальчика? — спросила Надежда Александровна.
Видала и вижу! — Оля так тряхнула головой, что коса у нее перелетела через плечо, скользнула бантом по тарелке.
Не дерзи, пожалуйста! — повысила голос Надежда Александровна.— Запомни: зовут его Роман. Когда бы он ни пришел, можешь сразу открывать ему дверь. Спроси, где он живет. Возможно, и тебе к нему нужно будет сходить.
Оля посмотрела на меня и, отворачиваясь, сказала:
—Чего же молчишь? Говори, где живешь.
Я почему-то засмущался и едва сообразил, как ответить.
—В княжеском флигеле? — Оля перекосила брови.— Знаю. .С завязанными глазами найду.— Она круто повернулась, откинула ногой портьеру на двери и скрылась за ней.
14
На ходу перелистываю книжку и думаю: «Почему Надежда Александровна такая молодая, красивая, ласковая, а седая? Зачем она в ссоре с Макарычем? И почему эта ссора глубокая?» Мне захотелось скорее дойти домой, похвастать книжкой бабане, дедушке, Максиму Петровичу, рассказать им о Надежде Александровне, об умирающем Власий.
День был серый, ветреный, по улице неслись желтые хвостатые облака пыли, но я почти не замечал этого.
Вот и наш дом. Я вбежал во двор, увидел на двери флигеля замок и очень огорчился. Знал: пройдет время и я уже не сумею рассказать всего, что так сильно волнует меня сейчас... Сел на скамейку под грушами, развернул книжку и скоро забыл, где я и что со мной. То, что складывалось из слов на небольших страницах книжки, оживало передо мной, двигалось, шумело. Я как живых увидел спокойного в гордости старика Дубровского, мстительного самодура и спесивца Троекурова, слышал их голоса, лай собачьих свор на охоте. А когда прочитал письмо Егоровны к молодому Дубровскому и рассказ о том, что он с малых лет лишился матери, а отца своего почти не видел,затосковал.
Я не заметил, как подошел Акимка, и не сразу узнал его.
В синей сатинетовой рубахе, перепоясанной серым витым шнуром, в черных штанах, в картузе с лаковым козырьком, Акимка казался высоким и стройным.
—Во!—Он повернулся ко мне боком и медленно провел руками по подолу рубахи.— Тятька купил. А обувка — видал, какая? — Он поддернул штанину, приподнял ногу в туфле из серого брезента с черным кожаным носком.— Рубль с полтиной стоят. Это для расхода. А вот глянь.— Он приподнял картуз над головой, пригладил аккуратно остриженную голову, подмигнул.— Видал? На базаре дядька в зеленой хатке стриг. За гривенник. Знаешь, какие у него ножницы бедовые? То-лечко пальцы в кольца сунет, они и пошли чикать. Звенят, аж-ник страшно... А это чего у тебя? — увидел он книжку на моих коленях. Пригнулся, шевельнул листы, глянул на меня живо, радостно.— А знаешь...— и вдруг махнул рукой, побежал.— Я сейчас!
Акимка нырнул под крыльцо, выскочил, показал мне ключ и, взбежав по ступенькам, захлопотал у замка.
—Давай в избу иди! — кричал он.— Наших нету. В. баню ушли. Давай скорее! Я что тебе покажу!..
Когда я вошел в горницу, Акимка семенящим шагом, с великой осторожностью, словно поднос с посудой, нес к столу что-то плоское, обернутое в розовую бумагу. Положил сверток на стол, аккуратно развернул бумагу и, потерев ладонью о ладонь, поднял из нее книжку.
—Моя вон какая. На, разглядывай.
На серой обложке глазастыми буквами значилось: «БУКВАРЬ», а ниже надписи лежало вспаханное поле. По нему с лукошком на животе шагал бородатый мужик. Одной рукой он придерживал лукошко, другую далеко откинул в сторону. С полуоткрытой ладони на землю косо, как дождь на ветру, летели зерна.
Акимка кивнул на мужика, усмехнулся:
—Карпуха Менякин сеет, а лукошко, должно, у Бараби-ных занял. Больше не у кого. Яшка Курденков спьяну в своем дно высадил и теперь им трубу нагораживает.— Ткнул пальцем в букварь, весело подмигнул: — По этой книжке тятька меня грамоте научит. Тятька, ой, и ушлый! Грозился и мамку грамоте научить. А мамка-то, знаешь, ничего. За ночь отлежалась, смеется и добрая стала, не ругается. Прямо чудно!..
Акимка говорил еще что-то, но я плохо его слышал. С утра у меня в руках вторая книжка с шумным, запоминающимся и понятным названием. Я уже догадался, почему книжка Надежды Александровны называется «Дубровский». Какой-то умный и очень душевный человек сердечно и просто рассказал в ней о том, как жил и умер Андрей Гаврилович Дубровский, а потом так же расскажет о его сыне Владимире, молодом корнете. «А о чем же рассказано в этой книжке?» — спрашивал я себя. И тоже догадался: «О буквах». Раз букварь, то о буквах. Вспомнилось: Власий, начиная учить меня грамоте, на большом листе написал подряд все буквы и, подавая лист, сказал: «Вот тебе букварь».
Акимка терся возле моего плеча и рассказывал:
—За книжку-то магазинщик целый четвертак запросил. Тятька рядился, спорил. Сдался магазинщик, уступил за двугривенный. А знаешь, сколько в ней картинков разных? Гибель. Все тут нарисовано. И сороки, и козел, и мыши. А вот тут... Дай-ка я покажу.— Он взял букварь, полистал и развернутым положил передо мной.— Во, гляди. Тот самый, что дяде Семену приказал с парохода сойти. На кой бес его в книжку вставили?
Почти всю страницу в букваре занимал поясной портрет царя, а под ним прописными буквами было написано: «Государь император Николай Александрович».
—Неужто царь? — удивился Акимка и придвинул к себе букварь.— Скажи на милость! А по бороде и по глазам как есть тот полицейский. И мундир на нем такой же, со шнурками на пузе. А в твоей книжке тоже царь есть?
Нет, в моей книжке не было царя и вообще никаких рисунков
