Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

– Эвер!

Юноша рядом с Птерелаем падает на колени. Копье сокрушило ему ключицу, пробив металлические бляшки доспеха, и кожу подкладки, и крепкое, глянцевито‑блестящее плечо. Липовый лист торчит сзади, омытый красным дождем. Юноша двумя руками хватается за древко, как если бы собрался вырвать копье из тела. Но сил не хватает, и Эвер валится ничком, всем весом ломая жесткий, высушенный кизил. Древко хрустит в тишине, упавшей с небес. Хруст сменяется воплем‑близнецом:

– Эвер!

Мотая головой, чтобы избавиться от златого дурмана, Амфитрион бросается вперед, на Птерелая, целиком поглощенного сыном. Он не замечает, что аргивяне и локры, беотийцы и афиняне медлят последовать за ним; что телебои расступаются вдоль скал, освобождая место. Вся война, какая есть, сосредоточилась в этих двоих, внуке Персея и внуке Посейдона; нет, в троих, потому что раненый Эвер – часть отца, источник боевого безумия. Амфитрион рубит, колет, режет тем оружием, которое у него есть – тяжким, остро заточенным мечом – и оружие изменяет своему владельцу. Оно есть, его нет. Удары мелькают вплотную к Птерелаю, не задевая тела. Легче рубить солнечный блик на гребне волны. Кто‑то из телебоев, не выдержав, кидается на подмогу вождю, и меч Амфитриона, словно извиняясь перед хозяином за измену, вспарывает верному дураку живот. Входит глубоко, по рукоять, задерживается на мгновение, облизывая дымящиеся кишки – жалкий, ничтожный отрезок времени, но его хватает. Подхватив с земли обломок базальта, Птерелай бросает глыбу в голову врага. Камень приходит вскользь, громыхнув о шлем. Золотые нити в мозгу вздрагивают, исходя комариным звоном. Берег уходит из‑под ног, Амфитрион валится на спину, едва успев закрыться щитом.

– Да, – говорит Птерелай, замахиваясь копьем.

– Нет, – возражает дубина Тритона.

Тритон огромен. Тритон глуп. Тритон – тень. А ты умен? Часто ли вспоминаешь о собственной тени? Наверное, тогда, когда лежишь, уподобясь теням, а тень стоит, подобная тебе. В голове кипит все золото мира. Златые мысли тонут в золоченом море, идут на червонное дно. Из последних сил Амфитрион выкатывается с черной равнины на жесткую гальку – прочь! – пока волна бьется с волной, не позволяя горькой, мертвой воде захлестнуть тебя целиком. Он хочет встать, поднять меч, и Тритон падает рядом на колени, ощупывая друга корявыми, сильными пальцами: цел ли?

– Ушел, да, – говорит Тритон. – Быстрый. Очень.

Правый бок Тритона залит кровью – под нижним ребром, там, где печень. Крови много, она слишком, возмутительно красная. Надо промыть морской водой, вспоминает Амфитрион. Золото оставило его воспаленный рассудок. Теперь он все понимает. Промыть водой, и Тритон выздоровеет. Разве может быть иначе?

– Брось в воду, – говорит Тритон. – Меня, да.

В бессильной тоске, готов завыть, как волк на луну, Амфитрион запрокидывает голову – и видит тропу, уходящую вверх. По тропе бежит отец, унося на плече сына. Бежит, как идет волна: возносясь над берегом, обдавая утес пеной крика. Над лопаткой стонущего Эвера – красный лист липы. Взлетев на край обрыва, Птерелай не задерживается ни на миг – с разгону рушится в сине‑зеленые объятья пролива.

– Выплывет, – говорит Тритон. – Быстрый.

И повторяет:

– Меня в воду. К мамке. Клянись!

– Клянусь, – отвечает Амфитрион.

Улыбнувшись, Тритон ложится рядом.

Пленных не брали. Разочарованные бегством Крыла Народа, аргивяне с беотийцами вырезали телебоев, несмотря на мольбы о пощаде. «Утонул! – ревели они, всаживая клинки в сдавшихся. – Утонул Птерелай!..» С каждым трупом прибавлялось уверенности: не выплыл, нет! Каждый новый мертвец подтверждал: пошел на дно! До Тафоса – восемь стадий. Со взрослым сыном на плече? Да хоть трижды Посейдонов внук! Помилуйте! – не помилуем. Нет Крыла Народа, и семени его…

Амфитрион сидел на берегу, спиной к резне. Его избегали. Старались не приближаться. Презрение, думал он. Они презирают меня. Я обещал убить Птерелая. Они ждали, я обманул их надежды. Я дрался тем оружием, какое у меня есть – копьем, мечом; я дрался Тритоном, и проиграл. Узнай Амфитрион, что соратники боятся его, как тиринфяне двадцать лет назад боялись Персея Убийцу Горгоны – решил бы, что мир сошел с ума. Но среди воинов не нашлось смельчака, кто сказал бы ему, как он сам однажды сказал своему отцу: «Амфитрион, сын Алкея‑Могучего – тот, кто чуть не убил Птерелая Неуязвимого…»

…а еще я чуть не поднял Олимп.

Тело Тритона относило все дальше. Волны качали тирренца, ласковей материнских рук. За кораблями, увязшими на мелководье, труп перевернулся на живот. Начал быстро тонуть, как если бы к шее Тритона привязали наковальню. Прощай, без слов крикнул Амфитрион. И вскочил на ноги, когда Тритон, вынырнув на мгновенье, помахал ему рукой.

Дельфиний хвост вместо ног. Чешуя, как у ската. Жабры за ушами. Лягушачий рот до ушей. Акульи, острые зубы. Ногти, похожие на раковины улиток. Копна жестких, курчавых волос. Позже Амфитрион не раз спрашивал себя: померещилось? И отвечал: не знаю. Потому что когда слезы ушли, море было пустым и равнодушным.

– Как он оказался в крепости?

Кефал медлил с ответом. Осторожно потрогал свежую ссадину на скуле. Глянул на пальцы: вроде, больше не кровит. Без цели поворошил суковатой палкой седые угли костра. Из‑под седины проступило жаркое, рдяное нутро. С треском взвились искры и хлопья пепла. Подкравшись исподтишка, ветер швырнул в лицо горький дым. Кефал зашелся хриплым кашлем, протирая слезящиеся глаза.

Амфитрион ждал.

– Не знаю. Видно, с востока пробрался, по скалам. Эти тропы…

– Тропы, говоришь?

– Там горный козел ногу сломит!

Порт и ближайший поселок захватили сходу. При виде чужой эскадры, входящей в гавань, тафийцы благоразумно предпочли спастись бегством. Наименее расторопных догнали стрелы и дротики. Кефал, первым спрыгнув на берег, свалил двоих из пращи.

– За ними! Быстрее!

Он надеялся успеть. На плечах у бегущих ворваться в крепость, одним стремительным ударом взять твердыню Тафоса – и закончить войну в первый же день. Увы, словам вождя не вняли. Кое‑кто так увлекся грабежом, что оглох к призывам сына Деионея. Или сделал вид, что оглох. Впрочем, и тех, кто последовал за Кефалом, хватило бы для захвата цитадели.

Не получилось.

Кефал обогнал всех. К нему вернулась быстроногая юность. «Это мой остров! – стучали подошвы. – Остров, который я оставлю сыну в наследство. И пусть Афины подавятся…» Скрип закрывающихся ворот он услышал за миг до того, как вылетел на пригорок перед крепостью. «Опоздал!» – щель меж створками исчезала на глазах. Над ухом залихватски присвистнула стрела. Рядом клюнула землю другая. В правой руке Кефала гудела, превратясь в размытый круг, ременная петля пращи. Дозорный на стене замахнулся дротиком, и навстречу тафийцу ударил свинцовый «желудь». Дротик оцарапал Кефалу скулу. Дозорный рухнул с проломленной головой. Глухо взревели телебои; в ответ им раздался дружный рев афинян, фокейцев и локров, вываливших из‑за пригорка. Защитники на миг опешили – и это, наверное, спасло Кефала.