Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Эвер!!!
Выкрикнул ли он имя сына вслух? Или, сжимая кулаки, лишь беззвучно разевал рот, подобно выдернутой из воды рыбе? Мигом позже Птерелай уверился: в дыму и пламени мелькнуло лицо Эвера. Последыш жив! Еще жив… Дрожа, как в лихорадке, Крыло Народа искал выход. Не меняя курса, проскочить перед самым носом «северян», а пока те развернут корабли вдогон – выиграть две‑три стадии для высадки на Тафос. Горными тропами – к крепости… Для этого надо было пожертвовать второй ладьей. Горящая, она не преодолеет и половины пути. Даже если удастся справиться с огнем, ладья потеряет – уже теряет! – ход, став легкой добычей «ос». Жертвовать сыном? Последним и единственным?!
Птерелай зарычал от бессилия.
Второй залп лучников оказался более точным. Рядом с Крылом Народа, пронзенные стрелами, упали двое телебоев. Птерелай затравленно огляделся. Впервые в жизни он ощущал себя дичью, которую гонят охотники. Волком, окруженным сворой псов. Матерый волк ушел бы, если б не волчонок.
– Бери левее! – заорал он кормчему.
Громовой рев перекрыл все: вопли раненых, дробь барабана, хлопанье паруса, плеск волн за бортом.
– Идем к Астериде!
Чадя сырым костром, вторая ладья повторила маневр, разворачиваясь к юго‑западу. Услышали! До берега Астериды, островка на середине пролива, осталось меньше полутора стадий. Серая, блестящая полоса гальки, груды валунов – кладки драконьих яиц; отвесные скалы над камнями. К гавани не успеть: южный рой накроет раньше. Плевать! Там, наверху, на самом перешейке – Алалкомены. Городок на полторы сотни жителей. Но стена вокруг есть, и славная стена. Найти тропу в скалах, добраться до города, запереться… Время на раздумья вышло: обе ладьи стремительно приближались к берегу. Скалы росли, заслоняя небо.
– Выбрасываемся!
Скрежет днища по камням. Треск ломающихся весел – кое‑кто из гребцов опоздал поднять их вверх. Крики. Горящая ладья отстала. Пламя на палубе бушует вовсю, и люди прыгают за борт, не дожидаясь, пока корабль достигнет суши; вплавь добираются до берега.
– Эвер!
Птерелай кинулся в воду, вынырнул, нащупал ногами дно.
– Эвер!
– Я здесь!
Сын стоял у кромки прибоя. Мокрые волосы облепили лицо, вода ручьями текла из‑под кожаного панциря. Щит Эвер потерял, но меч был при нем.
– К скалам! Быстро!
«Осы» приближались. От черно‑желтых парусов рябило в глазах. Берег Итаки полностью скрылся за их завесой.
7Весла гнутся, как тростинки. Спины гребцов вскипают яростным блеском пота. Вьются мышцы‑змеи на загорелых дочерна руках. Дыхание – храп коней, несущихся по бездорожью. Афинские кормчие – лучшие из лучших – взвихривают темп, словно Зевс лишил их рассудка. Рискуя опрокинуться, ладьи едва не выбрасываются на берег, как обезумевшие дельфины. Наклонив к воде мачты, они застревают на мелководье, кренясь на бок – а с бортов уже прыгают, в радуге брызг, воины в гривастых шлемах. Солнце с размаху ударяется в бронзу, плеща темной кровью. Скрежещет – вскрикивает! – галька под боевыми сапогами. Скалятся чудовища, ликуют боги на круглых чашах щитов.
День радости.
День гнева.
День смерти Птерелая Неуязвимого.
С десяти шагов Амфитрион всаживает копье в горло ближайшему телебою. Прикрывается щитом от дротика, ударившего сбоку. Второе копье прилетает косматому, похожему на волка после линьки, пирату в пах, превратив человека в комок боли. На гребне рычащего прилива сын Алкея возносится над полем боя, чтобы рухнуть в объятия войны. Тяжелый меч крушит шеи и ребра, рассекает жилы, дробит колени. Камень обдирает щеку, другой камень рвет ремни левого поножа. Медная «башня» сваливается под ноги, тонет в песке. Мелькает критская секира – он приседает, пропуская убийственный полумесяц над головой, и в зверином прыжке достает, дотягивается до чужого, жилистого бедра. Из рассеченной плоти хлещет кровь; Амфитриону заливает все лицо. Вкус меди, вкус соли; победный вкус. Он падает, вскакивает, и понимает, что настало время отлива. Его влечет назад, к морю.
– Хаа‑ай, гроза над морем…
Телебои пятятся. Создав некое подобие строя, они прижимаются спинами к скалам, будто ищут поддержки у сумрачных утесов. Крутая тропа, начинаясь от угловатых, ребристых валунов, издевается над трусами, не позволяя им обратиться в бегство. Двоим было бы тесно на этой тропе. Да и куда сбежишь, трус? – на кручу, поросшую курчавой шапкой можжевельника, чтобы, зарыдав от безнадежности, кинуться в пучину… У самой малой твари на свете, у капли воды и горсти земли бывает свой зенит. Сегодня звездный час островка, будто в насмешку прозванного Астеридой[85]. На полосе между волной и стеной, между живыми и живыми – мертвецы. Те, кому уже все равно. Кто не знает, что сегодня – день радости. День гнева. День смерти Птерелая Неуязвимого.
– Копье! – кричит Амфитрион. – Дайте мне копье!
Басилеи Пелопсова острова выполнили обещание, данное внуку Пелопса Проклятого. Горят острова вокруг Тафоса. Соседи не пришлют подмоги вождю телебоев. До защиты ли чужого дворца, когда грабят отеческий дом? Теперь басилеи справедливо ожидают, что внук Пелопса Проклятого чудесным образом превратится во внука Персея Горгоноубийцы – и выполнит свое обещание: убьет Птерелая. Впрочем, басилеев устраивает, если Амфитрион убьет Птерелая не посредством бронзы, как Персеид, а с помощью коварства, как Пелопид. Какая разница? Главное, чтобы Крыло Народа отправился во тьму Аида.
– Копье!
Ладонь принимает тяжесть кизилового древка. Жало – лист липы, сплошь в мелких зазубринах. На миг чудится, что за спиной – не море, но отец. Хромой Алкей, ради битвы привязавший себя к колеснице. Это отец замахивается копьем. Отец разит человека, кого ни Алкей, ни сын Алкея ни разу не видели до решающего удара. Может ли сын не узнать Птерелая, если отец, лишенный памяти на берегах туманной Леты, все равно помнит врага до мельчайшей черточки? Солнечный луч путается в кудрях Крыла Народа, вспыхивает тонкой нитью. Так горит дорожка на море, если смотреть издали, сквозь листву. У Амфитриона начинают слезиться глаза. Хищное золото впивается в зрачки, чудо‑лозой прорастает глубже – дурманом клубится в мозгу, жесткими усиками дрожит в сердце, звенит в мускулах, паутиной налипает на сухожилия. Амфитрион тонет. Солнце моргает ему из‑за толщи воды. Обволакивает ледяным блеском, чтобы угаснуть вместе с чувствами. Но тело, выпестованное для войны, само знает, что делать. Копье отправляется в полет, жадное до чужих сердец, мускулов и сухожилий. Копье ищет цель, и находит.